Книга Земля несбывшихся надежд - Рани Маника

— Твои руки пахнут иначе, они грязные, — прошептал он.

Я выдернула у него свою руку, намереваясь уйти.

— Потанцуй для меня, моя дорогая.

— Сегодня вечером я немного устала. Просто приму душ и пойду спать. — Мой голос прозвучал резко.

Я облизнула свои пересохшие губы, а Люк с быстротой леопарда вскочил с постели, схватил меня за руку и с силой бросил на кровать. Меня затрясло. Несколько секунд я не могла прийти в себя, не могла ответить и просто пристально смотрела на него снизу вверх широко открытыми испуганными глазами.

— Слишком устала, чтобы потанцевать? Тогда как насчет несколько иного, моя нервная киска? — противно промурлыкал он. Я чувствовала, что темное и ужасное существо было готово ринуться на меня. Я узнала его. Боль. В мое тело, словно лихорадка, входит темная сущность. Она будет оставаться внутри, разрушительная и злобная, и только когда у меня на душе будет пусто и горько от злости, она будет вылетать и направляться на самого дорогого и близкого мне человека. Нишу. О Боже, что я наделала?

В эту ночь мне было больно, как никогда раньше. Когда я открыла рот, чтобы протестовать, чтобы закричать, муж закрыл его своей рукой.

— Не нужно. Разбудишь ребенка, — холодно посоветовал он.

Это правда, что наше сознание может вылетать наружу и парить сверху, когда не может больше выносить того, что происходит с телом. Оно парит наверху, глядя вниз вполне спокойно, и думает о совершенно прозаических вещах, вроде капель пота, собирающихся на лбу моего обидчика, или о том, выставлены ли наружу мусорные баки для сборщиков отходов. Когда это закончилось, Люк ушел от меня с выражением досады на лице. Теперь и у него был опыт, такой же неприятный для него, как и мой для меня. Не быть со мной постели, а смотреть на меня в постели с посторонним, которому заплачено. Его возбуждало видеть меня униженной. Я помогла ему обнаружить в себе уродливое извращение и теперь должна была платить за то, что замарала его, замарала себя.

В последующие месяцы он делал все, чтобы изжить в себе новый порок. Но ничего не помогало. Даже его любовница с беззаботной улыбкой и всей техникой любви, которой обучены Золотые Девушки, ничего не могла поделать, чтобы усмирить новую страсть. Поэтому он следил за мной в надежде, что у меня есть любовник и что, возможно, ему удастся повторить этот трюк на вечеринке. Странные мужчины с изучающей улыбкой и слегка пренебрежительным взглядом стали подходить ко мне на вечеринках и в холле отелей. Я не оборачивалась, чтобы не видеть жадные глаза Люка; вместо этого я улыбалась им так холодно, что они мгновенно понимали, что никогда-никогда-никогда я по своей воле не допущу их до себя.

Затем однажды вечером я пришла в свою спальню и увидела, что на столе аккуратно выложены все принадлежности курильщика опиума. Я провела рукой по изумительной древней трубке из слоновой кости с искусно вырезанными на ней фигурками слонов. Я подняла вверх чашу и восхищалась масляной лампой, покрашенной в черный цвет, на которой был узор из серебряных и медных цветов. Это был мой день рождения. Мне исполнилось двадцать пять, и это был подарок Люка. Для Димпл только все самое лучшее! Он знал, что я знакома с такими вещами. Дядя Севенес уже давно приподнял для меня покровы с тайн мира опиума. Я знала, что худые, как скелет, старые китайцы подсушивают опиум на краях масляной лампы, прежде чем встряхивать его и вдыхать благоуханный дым. Я рассматривала маленький пластиковый мешочек с опиумом, размышляя, откуда Люк мог достать это коричневое ароматное зелье. Я поняла цель подарка. Он хотел, чтобы я сама медленно уничтожила себя. А почему бы и нет? Разве мак не символизирует освобождение от всякой боли? Разве император Шах Джехан не подмешивал опиум в свое вино, чтобы насладиться божественным экстазом? Оставив свой красивый и искусительный подарок ко дню рождения, я вышла на улицу. На черном небе сияла изогнутая желтая улыбка убывающей луны.

Опиум обещал изумительные грезы. Я думала о Нише, а в бамбуковой роще шумел ветер. Он вздыхал и нашептывал. «Не делай этого», — говорил он. «Никогда», — соглашалась я, но мои руки уже зажигали масляную лампу и наносили мазок сырого опиума на стеклянную воронку. Из трубки поднимался благоуханный синий дым, заполняя комнату. Да, да, я знаю. Томас Де Куинси тоже предупреждал меня, но было невозможно не поддаться сладкому искушению. Скажите, как я могла сказать «нет» музыке благоухания и тому, чтобы проживать сто лет за одну ночь, — хотя и знала, что все это закончится ужасом тысячелетий в каменном гробу, сползанием сквозь сточные воды и зловещими поцелуями крокодилов. В конце концов, что еще осталось, кроме грез?

Бабушка умерла. Я все еще не могу в это по-настоящему поверить.

В ее маленьком доме толпилась масса людей. Они сидели, стояли, прислонившись к стенам, приглушенно разговаривали и пели немелодичные религиозные песни старыми, надтреснутыми голосами. Я и представить не могла, что бабушка знала стольких людей. Думала, что это могли быть только ее друзья из храма. Никто не плакал, кроме тети Лалиты. Даже я не плакала. Все мои слезы были спрятаны где-то очень глубоко, там, где я и сама не могла их отыскать. Я понимала, что устроила из своей жизни ужасную путаницу, и хотела уйти вместе с бабушкой. Меня удерживала здесь только Ниша. Я чувствовала, как она держится за меня своими маленькими пальчиками с крохотными ноготками, которые, как маленькие лезвия, врезались в мое тело, но с каждым днем небо на улице становилось все более серым, а опиум — все более сладким. Нет, на похоронах я не думала о синем дыме. Было бы ужасным кощунством поддаться такому искушению в момент прощания с бабушкой. Если бы она могла слышать мои мысли, ее душа стала бы оплакивать мою бедную, пропащую жизнь.

Папа суетился вокруг, стараясь сделать как можно больше, чтобы помочь, но, когда встретился со мной глазами, подошел и присел рядом на корточках.

— Ты же знаешь, я был ее любимцем, — сказал он, глядя через дверь на то место, где раньше стояло огромное дерево рамбутан. Новые бабушкины соседи были вынуждены спилить его, когда увидели трещины на стенках бетонных сточных канав вокруг своих домов и испугались, что корни дерева разрушат фундаменты их домов.

— Да, она мне много раз говорила это.

— Я не был ей хорошим сыном, но я любил ее. Мы вместе перенесли страдания при японцах.

Я внимательно посмотрела на него. Бедный папа, каким ущербным было его восприятие. Он не просто не был хорошим сыном — он был ужасным сыном. Он разбил ее сердце и вел себя в точности как враг, в которого, по предсказанию прорицателя из зеленой палатки, он и должен был превратиться. Бабушка же была как скала перед лицом яростных морских волн. Но было уже действительно слишком поздно, и больше не существовало причин перевоспитывать его.

— Мы вместе страдали во время войны, — продолжал он. — Я спрятал мамины драгоценности на кокосовой пальме. У меня единственного хватало смелости забираться на самую ее верхушку. Никто, кроме меня, не мог для нее это сделать. Я был в этом доме мужчиной. Она обращалась ко мне по любому поводу, и я никогда ей не отказывал. Просыпался раньше всех в доме, чтобы отнести молоко торговцам чаем, возделывал участок и отвозил зерно такуссы мельникам. Все это я делал ради нее. Справедливо, что она любила меня больше всех.