Книга Здесь русский дух... - Алексей Воронков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я тоже тебя люблю! — не оглядываясь, крикнул Федор. — Прости меня за все.
— Простила, — легонько вздохнув, тихо вымолвила Наталья.
…Весь день длился бой, и только когда на западе зажглась вечерняя заря, Лантань велел офицерам отвести от Албазина свои полки.
— Завтра мы сделаем то, что не смогли сделать сегодня, — сказал он им. — Пока давайте подсчитаем свои потери.
Потери оказались большими. Сотни убитых, не считая раненых и тех, кто, испугавшись смерти, бежал за Амур. Командующего это привело в бешенство, и он устроил своим офицерам жестокий разнос.
— Вы — плохие командиры! — кричал он им. — Почему ваши воины дрогнули перед горсткой плохо вооруженных казаков? Или мне просить императора прислать нам подмогу? Нас и без того пятнадцать тысяч! С таким войском можно покорить всю Азию. А вы?.. Завтра же первыми полезете на стены. Вы поняли меня? Тому же, кто струсит, я велю отрубить голову, и пусть навеки позор ляжет на весь его род.
У русских тоже потери немалые — и убитые, и раненые. Среди них не только мужчины, женщины, но даже дети. Башни и крепость были разбиты пушками; каленые ядра и огненные стрелы, выпущенные из станка, сожгли церковь, лавки и хлебные амбары.
Приуныли люди, так всю ночь и просидев возле догорающих углей, погруженные в невеселые думы.
— Ничего, выстоим, — пытался ободрить их Толбузин. Он устал не меньше других, и на душе было неспокойно, но он старался не подавать вида. — Там, глядишь, и подмога поспеет. Свинца да пороху только б хватило.
Никто уже не верил в эту помощь.
— Оставили нас одних цари-бояре, — роптали люди. Кого-то даже крамольные мысли стали посещать.
— Не пойти ли врагу на поклон? — все чаще и чаще звучало вокруг. — Может, сдаться? Глядишь, и поживем еще. Что толку против такой орды идти? Все равно погибнем. Не только мы, но и наши дети.
— Цыц, подлые души! — жестко обрывал такие речи воевода. — Услышу еще — велю до смерти запороть…
— Ты нас не пугай, воевода! — бросил в сердцах пожилой казак Нил Губавин. — Лучше вели нарочных послать в Нерчинск — пускай поскорее подмогу присылают, а то и впрямь всем нам придется погибнуть. Знать бы, за что умрем…
— Как за что? — подойдя к костру, возле которого в окружении товарищей сидел Нил, сказал воевода. — За Русь нашу матушку, конечно. И за царей наших, отцов родных, за Ивана и Петра…
Губавин усмехнулся:
— Они хоть знают о нашем существовании?
— Как же! — подсаживаясь к костру, спокойно произнес Толбузин. — В Москве все про нас знают…
— Ой ли… — не поверил ему Нил. — Я так думаю, им до нас никакого дела нет, иначе они бы давно прислали сюда мощное войско. Так ни людей не дают, ни пушек, ни пороха.
— Вот-вот. Жалованья тоже не платят, — поддержал его кто-то из казаков, сидевших у соседнего костра.
— Короче, мы точно те церковные мыши. Что сами добудем, тем и живем, — продолжал Нил. — Царям-то что… Им на морозах не мерзнуть и грудь под пули не подставлять. О них заботятся, а кто подумает о нас?
— Бог подумает, — усмехнулся сидевший рядом с Губавиным постаревший за эти годы Игнашка Рогоза. — Только он, видать, спит, когда нас плетьми секут и голодом морят.
— Вот я и говорю: велика русская земля, а правде в ней нет места, — сказал Губавин. — Без правды что за жизнь? Я вот, к примеру, в эти края бежал в поисках лучшей жизни. Думал, уж там-то у людей все есть. Там и воля, и сытость, и правда. Оказалось, ошибся. Здесь все, как везде… Разве что солнце ярче светит, а леса гуще и богаче.
Воеводе не понравились такие речи.
— Крамольничаешь, Нил Степанов! Смотри у меня! За такие речи знаешь, что полагается?
Нил лишь махнул рукой.
— Да говорю тебе, не пугай… Меня и плетьми били, и в тюрьме я сидел, и саблей меня рубили. Теперь если только на кол меня осталось посадить. Это не страшно. За правду свою я всегда готов пострадать.
— За правду, говоришь? — ехидно спросил Толбузин. — Какова она, твоя правда?
Нил на мгновение задумался.
— Воля — вот моя правда, — сказал он. — Без нее, родимой, мне белый свет не мил. Умирать завтра я буду не за царей и бояр, а за эту самую волю.
Видя, что Губавина не образумишь, Толбузин безнадежно махнул рукой и встал в намерении отправиться на покой. Жена-то, наверное, уже заждалась. Слава богу, огонь не тронул приказную избу, значит, есть возможность лечь и забыться хотя бы на часок. Глядишь, завтра уже не удастся.
Что до Нила… По правде говоря, Алексей Ларионович в душе сочувствовал ему. В самом деле, мало еще добра-то на Руси. Отсюда и эти разговоры: дескать, хоть в Орде, да не в обиде. Все к добру тянутся, все ищут лучшей доли для себя. Жаль, редко находят. Поэтому вольная воля кажется многим тем самым главным добром, к которому нужно стремиться, но недаром говорят: волю дать — добра не видать. Вольная воля — цыганщина, разгул, пьянство, непременно кончающиеся разбоем и бунтом. Нужна жесткая рука в государстве, нужны суровые законы. Люди ищут счастье, но вот бы знать, где оно?..
ИСХОД
1
Даже не взглянув на накрытый к его приходу стол, Толбузин бухнулся в постель и забылся, но спал недолго. Заслышав во сне какие-то странные звуки за окном, открыл глаза. Прислушался. Когда понял, в чем дело, успокоился. Чего ж певцу-то неймется? «Хоть бы отдохнул чуть, — подумал воевода, узнав хрипловатый голос слепого музыканта, певшего под аккомпанемент своей домры. — Он решил народ отвлечь от тяжких дум?»
Неведомо откуда взявшийся человек сразу пришелся по душе казакам. Одни даже говорили, что его Бог им послал. Старик знал много диковинных песен, но больше всего албазинцам полюбилась та, в которой он воспевал героев-кумарцев, некогда выстоявших в битве против огромного войска маньчжуров. Вот и сейчас, устроившись рядом с мальчонкой-поводырем на обгорелом бревне, еще недавно служившим венцом порохового погреба, и положив на колени свой инструмент, мужчина тихо пел, легонько перебирая струны домры:
Дальше в песне слепец повествовал о том, как маньчжурский князь, пришедший воевать с казаками, предлагал им сдаться, прельщал златом-серебром и красивыми девицами. Напрасно…
…Остаток ночи Толбузин пролежал с открытыми глазами. Ворочался, скрипел тесовой кроватью, слыша, как за перегородкой вздыхала его жена. Когда забрезжила заря, он, тяжко вздохнув, достал из-под кровати сапоги, надел шелковые шаровары и, набросив кафтан на плечи, стал перед образами.
