Книга Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - Сергей Чупринин

Но я ведь не сохранил! И стыдно мне стало.

* * *

Пришло вдруг в голову, что поэзия как явление более архаическое, с феодальными (аристократическими) корнями строго иерархична, то есть требует, чтобы поэты рассчитались на Первого, вторых и третьих и всяк сверчок знал свой шесток, тогда как проза – первенец демократии и, соответственно, устроена по схеме парламента, где голос одного оратора весит столько же, сколько голос другого и первые – отнюдь не сюзерены, а всего лишь сменяемые лидеры той или иной фракции – например, новеллистической или социального романа.

Потому-де и нравы у прозаиков менее истребительны, менее братоубийственны, чем у поэтов, которые априорно встречают друг друга надменной улыбкой.

Поэты – всегда соперники, прозаики (иногда) встречаются и миролюбивые.

Прозаики могут договориться, поэты – никогда. Parabellum, вооруженный нейтралитет суверенных сверхдержав – вот максимально возможная для поэтов форма дружелюбия по отношению друг к другу.

Глупость, конечно, но и в ней, мне кажется, что-то есть.

* * *

Да вот, извольте. Пришли как-то, давно уже, к нам в гости два поэта, ранее лично не знакомых друг с другом. Имен не называю, но вы уж поверьте: из самого первого в России ряда. И, как откушали, дернула же меня нелегкая предложить: «А теперь, может быть, почитаете?»

И – началось. Один, читая, напирает. Другой, в свой черед, атакует, хоть стихи вроде и элегические. Один побагровел, другой… И ведь не остановить уже.

О, этот двух соловьев поединок!

Ну, или, если хотите, армрестлинг.

Кто – кого. И не велика важность, что в судьях только мы с женою. Расставаясь, они, разумеется, учтиво обменялись телефонами, но, сколько я знаю, друг другу никогда не звонили. И даже, кажется, в общих поэтических вечерах до сих пор предпочитают не встречаться.

…Теперь-то я учен. Если поэт за столом один, пусть читает невозбранно. Если трое или больше, то и это всем только в радость. А вот так чтобы врукопашную – Боже сохрани!

* * *

«Как человек я говно, а стихи пишу хорошие», – сказал известный поэт. Без заносчивости, но и без смирения. Принимайте таким.

Что делать, принимаем.

* * *

Фантасты мною, кажется, не интересуются. И правильно – я ведь о них не пишу, хотя в обычном для читающего человека выборе факультативной страстишки – между детективами и фантастикой – я с младых ногтей взял сторону книг про небывшее и небывалое. Знакомился даже, Господи помилуй, с романами Немцова[636]и Казанцева[637], кто их помнит, пока не сосредоточился, в переводном изводе, на Станиславе Леме и англоамериканцах, а в изводе русском – на всем, что в нашей словесности шло от братьев Стругацких.

Читательский стаж тем самым изрядный – уже более чем полувековой. Но никак не профессиональный, так как я с самого начала решил хотя об этой сфере своего опыта публично не высказываться и читать себе позволяю отнюдь не всё, а только то, что нравится.

Что, вне сомнения, не профессионально. И к нижеследующим моим суждениям тоже прошу отнестись как к безответственным. Тем более что суждений этих всего два.

Первое, о переводах. Когда пал железный занавес и мы, поклонники Азимова, Шекли, Гаррисона, Каттнера, Саймака или даже первой в моих глазах Урсулы Ле Гуин кинулись читать те их вещи, что до нас ранее не доходили, то как-то сразу обескураживающе выяснилось, что лучшее у них, оказывается, на русском языке было благополучно опубликовано при советской власти. Действовала, выходит, в «Молодой гвардии», «Мире»[638]и «Знании» селекция не только идеологическая, ее-то не жалко, но и эстетическая. Поэтому что остается любителю – перечитывать старые, уже вконец поистрепавшиеся книжки своих любимцев в бумажных обложках.

И – это второе суждение – остается возможность перечитывать то, что было написано русскими фантастами в 90-е годы и на самой заре 2000-х. Золотое, скажу я вам по секрету, десятилетие, ну полуторадесятилетие в истории отечественных небывальщин! Как хорош был Олег Дивов, как изобретательны Сергей Лукьяненко и Александр Громов, как крупен Михаил Глебович Успенский, как стилистически ярок Александр Зорич, какие надежды подавали Михаил Харитонов и Кирилл Бенедиктов, а роман Марины и Сергея Дяченко «Vita Nostra» не получил, на мой взгляд, премии «Русский Букер» или «Большая книга» лишь потому, что не был на них номинирован.

И куда это все делось? Зайдешь в соответствующую межстеллажную щель магазина «Москва», к примеру, а купить нечего.

И даже книжки на полках стоят не по авторам, а, Господи Исусе, по сериям. Как это можно!

Про издателей-вредителей, что не допускают в фантастике ничего неформатного, я, конечно, знаю. Но есть у меня подозрение, что ничего по-настоящему стоящего и не пишется. Во всяком случае, как купишь неосторожно новые книжки своих былых кумиров, как откроешь – право слово, лучше бы деньги поберег!

* * *

Весь XVIII век писатели жили монаршей милостью да подачками с барского стола. Сочинил удачную оду на восшествие – вот тебе табакерка. Ударил Ювеналовым бичом сатиры – бери перстенек. А уж за трагедию из античной истории, перепертую на язык родных осин, можно было и деревеньку запросить.

Я, конечно, утрирую. Комикую, хотя суть, мне кажется, схвачена верно. Как верно и то, что явился Пушкин, наше всё, как известно, и всё переменил. Не продается, сказал, вдохновенье, но можно рукопись продать. За деньги, естественно, в дальнейшем именуемые гонораром.

Так русские писатели два века и прожили – на гонорары. Пока, вослед перестройке и гласности, не рухнули тиражи, а с ними и гонорары. Если раньше издавали книгу, чтобы в том числе и заработать себе на пропитание, то теперь часто зарабатывают, чтобы оплатить издание собственной книги. Или издатель снизойдет к почтенному автору и его облагодетельствует: мы, мол, денег с вас, дорогой вы наш, не возьмем, но и вам, конечно, ни гроша не дадим. Ну, а если гонорар все же возникает, то, ей-богу, чаще всего сиротский, одни только слезы…