Книга Эмигрант с Анзоры - Яна Завацкая

Мое сердце так и подпрыгнуло. Он пел:

Я строю воздушные замки,

Хрустальные города.

Живет в глубине моей памяти

Лазоревая звезда.

Над берегом океана,

Где ласковая волна,

Звезда моя всходит рано,

И ярче других она.

Вот так, Арни, подумал я. Нет, плакать было бы глупо… идиотизм просто. Только вот так радостно знать, что ты живешь здесь, на Квирине. Ведь когда-нибудь и я погибну, и от меня, наверное, останется, еще меньше — от тебя хоть песни остались. Тебя знают и помнят. Даже, наверное, твое имя будет стоять мелкими буквами внизу афиши, но даже если и нет, какая разница, эта песня — ты…

Почудилось, будто кто-то прикоснулся к моему плечу. Я обернулся. Нет, никого. Ерунда какая-то… Зал пустой. Только сзади, в двух рядах позади меня сидит незнакомая женщина. Нет, где-то я, вроде, ее видел.

Несчастье мое — я строю

Воздушные города,

И вечный мой крест надо мною —

Лазоревая звезда.

На сцене действие шло дальше. Сэйн и мальчик уже сидели вместе на трапеции и о чем-то говорили. Я медленно обернулся назад.

Она. Только слишком уж постарела… Боже мой, и вот из-за этого я так сходил с ума?

Да она вовсе и не так уж красива. Просто я был тогда еще совсем щенком. Да она же просто вульгарна… Искусственно тонкие брови — в ниточку, волосы, на этот раз черно-рыжие, как-то хитро выкрашенные, сверкающая серебряная нить вдоль носа. Она смотрела на меня. И вдруг моргнула, сделала странное движение лицом — узнала. Узнала, но ничего не сказала. Занавес с шумом стал закрываться. Я выбрался из ряда и подошел к Аделаиде.

— Привет. Узнаешь?

— Здравствуй, ско, — она лениво протянула мне руку. Я схватил ее и чмокнул в запястье. Сел рядом.

Как она постарела… или она и тогда была уже старой? Во всяком случае, старше меня, это точно. И даже не объяснишь, в чем это выражается, кожа по-прежнему гладкая и безупречная, глаза блестят, одета по-молодежному — в коротком кожаном костюмчике, грудь полуобнаженная, серебряные полоски и стрелки в кожных отверстиях. Не знаю. Просто, какая-то она… поношенная, потрепанная, как старая вещь.

Старая вешалка… тьфу ты, чего это я?

Аделаида, судя по всему, вовсе не чувствовала себя старой вешалкой. Жесты, интонации, манеры — все было по-прежнему выверенным и точным. Вот только мне это уже казалось дешевым актерством.

— Ну как? — спросил я, — смотришь спектакль?

— Я в отборочной комиссии, — пояснила Аделаида, — будем проводить театральный конкурс. Наблюдаю…

— Вот как, — я был удивлен. За одну секунду я узнал о ее жизни больше, чем за месяц нашего странного и страстного знакомства, — ты, значит, театральный критик.

Аделаида лишь улыбнулась криво.

— Прости, — поспешно сказал я, — я забыл, что ты сама по себе. Ну и что ты думаешь об этом спектакле?

Аделаида пожала плечами.

— Тебя это интересует?

— Да. Пожалуйста, выскажи свое мнение. Меня оно интересует.

— Любительская вещь, — сказала Ада, — во всех смыслах любительская.

— А мне понравилось, — сказал я честно, — песня хорошая. И вообще.

— Вполне естественно. — Аделаида криво улыбнулась, — ну и чем ты теперь занимаешься, ско?

— Летаю, — сказал я, — а ты? Замуж вышла?

— Я? — Аделаида рассмеялась как-то ненатурально.

— Понятно.

— Что тебе понятно? — она словно ощетинилась, и вдруг мне стало жаль ее. Показалось, что ей очень плохо… она ищет утешения, и не может, боится его принять. Захотелось сказать ей хоть что-нибудь хорошее.

— Я тебя часто вспоминал. А ты — помнишь?

— Помню, — сказала она неожиданно. И вдруг до меня дошло — что-то сломалось в ней, в ее заведенном механизме отработанных жестов и ответов. Так она не должна была сказать… так — слишком искренне. Неужели помнит? Правда? Ведь я же был совсем мальчишкой.

— Ада… — я посмотрел на нее.

— Ты изменился, — сказала она вдруг.

— Да. Конечно, — я положил ладонь на ее обнаженное осыпанное серебром предплечье. Аделаида отобрала руку.

— Видишь ли, Ланс… ты стал теперь настоящим ско. Тогда у тебя был еще какой-то шанс, а теперь…

И она снова заговорила о том же, будто расстались мы только вчера. Человек должен быть просто человеком. Просто мужчиной. Просто женщиной. Не мужем, не эстаргом, не работником культуры, а просто — мужчиной… Короче говоря, то же самое, что я слышал от нее несколько лет назад. Почти в тех же самых словах. И смутно мне припомнилось, что нечто подобное я читал где-то в Сети. Статья какая-то на этические темы…

Ада говорила, а мне было уже не жаль ее. Не жаль, и не злился я на нее, и не любил. Мне стало просто скучно. И пять лет назад она говорила это. И сейчас говорит. И в старости, наверное, вылезет на трибуну, заслуженный искусствовед или там критик, и повторит ту же самую мысль, может, единственную, которая родилась у нее в голове за всю жизнь, а может, даже и не родилась, а была где-то прочитана и освоена как собственная. А со мной что? Да я, имея мало времени на чтение, и не отличая любительского спектакля от профессионального, ползая на пузе в грязи и расплачиваясь за каждый шаг своей и чужой кровью, за эти годы пойму и осознаю очень много, и полностью сменю мировоззрение, и буду падать и подниматься снова, и набираться мудрости, и может быть, у меня будут дети, и что-то останется и для них, когда я исчезну из этого мира…

Навстречу мне между рядами шла Сэйн — она уже переоделась в легкий синий брючный костюм. Я протянул Аде руку.

— Ну пока. Я пошел.

Ада так раздухарилась, что даже и руки мне не подала. Я пожал плечами и двинулся к Сэйн.

— Ара!

— Ара, Ланс. — Сэйн озабоченно полезла в сумку. Мимоходом сказала Аде «Здравствуйте». Вынула пленки в футлярчике и протянула мне. Я положил пленки в карман.

— Пойдем. Ты домой? Пройдемся до стоянки, да? Я заберу малыша, он тут, в группе.

Мы вышли из ворот театра, двинулись по какой-то боковой аллейке.

— Как тебе спектакль? — спросила Сэйн.

— Трогательно, — признался я, — вообще здорово.

— А что это ты с Крибинц разговаривал?

— С кем?

— Ну, с этой… критикессой. Ты ее знаешь, что ли? Устрой нам протекцию на конкурсе, а?

— Боюсь, я могу только антирекламу сделать… Крибинц, значит, ее фамилия? Странная какая-то.

— Фамилия как фамилия.

Мы подошли к маленькому белому домику, где располагалась одна из многочисленных детских групп, облегчающих существование родителям маленьких детей — ребенка всегда можно было отдать в такую группу на несколько часов при необходимости. Дежурили с детьми обычно или практиканты-педагоги, или, в некоторых, сами матери и отцы по очереди — скажем, каждая семья по нескольку часов в неделю.