Книга Всем смертям назло - Вадим Давыдов

— Я сказал – встаньте. Встаньте ровно. Товарищи.

Гурьев едва не дёрнулся – с такой неприкрытой издёвкой прозвучало из уст Сталина это слово. Да что происходит, ещё больше забеспокоился Гурьев. Он, конечно, очень надеялся, да что там – был уверен, что Сталин будет в восторге от «детей». Но такой вот реакции он, конечно, не ожидал.

Сталин молча прохаживался перед выстроившимися, как солдаты на параде, членами Политбюро. Молотов. Маленков. Хрущёв. Каганович. Жданов. Ворошилов. Останавливался перед каждым, подолгу смотрел в лицо, пока человек, тянувшийся перед ним, не становился серым или сизым от ужаса.

Уроды, думал Сталин. Уроды. Страшные. Противные. Брюха висят. Ноги кривые. Рожи обрюзгшие. Пьяницы. Обжоры. Глазки свиные. Поросячьи глазки. Уроды. Смотреть противно. Уроды. Дерьмо. Ненавидят Сталина. Ненавидят. Ждут – не дождутся, когда сдохнет Сталин. Мечтают – всё продадим. Скорей, думают, скорей. Сами без Сталина – никто. Нули. Ничтожества. Быдло. Прав, прав. Всех убью. Уничтожу. Мразь. Убийцы. Враги. Магис деда матхар, шен хлео, могитхар, набитхваро, магра гамабразе, дедас могитхан. Раздавлю. Уничтожу. Яшка. Дурак. Васька. Дурак. Нерусь. Нацмены. Полукровки. Жиды. А этот. Андрей. Андрюша. Русский мальчик. Русский. Отчество какое странное – Вениаминович – не подходит ему. Совсем не подходит. Иосифович лучше. Тоже библейское. Ничего. Наследник. Будет Иосифович. Хорошо. Девочка красивая. Мальчик красивый. Стройный, высокий. Дети красивые будут. Храбрый. Да. Какой храбрый, а?!. Молодец какой. Восемь фашистских самолётов сбил. Восемь фашистских асов. Подводную лодку потопил. Фашистскую. Целую подводную лодку. Героя надо дать. Нет, нельзя. Может Сталин царя наградить? Или не может? Не знаю. Что, Гитлер? Съел?! Нет у тебя ничего. Ничего нет. А у Сталина есть. Всё есть. В глаза смотрит. Смелый. Честный. Не боится. Как отцу смотрит. Да. Сын. Наследник. А этих – всех убью. Всех.

Сталин опять издал это тихое, жуткое утробное рычание – и улыбнулся, увидев, как отшатнулись «соратники». Он снова прошёлся вдоль шеренги «вождей», снова смерил каждого взглядом, от которого можно было прикуривать:

— Видели? Слышали? Царь. Всем царь. Ваш царь. Русский царь. Поняли? Если только волос с его головы упадёт. С её головы. Их детей. Детей их детей. Убью. Поняли? Убью. Сам убью. Он убьёт, — Сталин мотнул головой в сторону, туда, где сидел Гурьев. Все стояли, даже Сталин, — а Гурьев сидел. — Поняли?! А теперь – пошли вон.

Вот это да, подумал Гурьев. Вот это я его пришпилил. Уконтропупил. Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын.

Они остались в кабинете вдвоём. Сталин опустился на один из стульев, вытянувшихся вдоль стены с окнами, похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Гурьев поднялся, подошёл, сел. Сталин молчал. Молчал и Гурьев, понимая, что лучшее из возможного сейчас – это молчать. Молчать и ждать. Молча сидеть – и ждать.

— Настоящий, — тихо проговорил Сталин. — Настоящий. Ни у кого нет – а у Сталина есть. Вот так. Заслужил Сталин. Заслужил?

— Заслужил, — согласился Гурьев. — Что да – то да. Заслужил.

— Подожди, — вдруг обеспокоился Сталин. — А жить они где будут? Пусть в Кремле живут. Я на дачу перееду. Совсем. Связь вон какая теперь. Зачем Кремль мне? Не люблю Кремль. Не люблю.

— Сам не любишь – а детей туда засунуть хочешь?! Сначала вычистить надо этот могильник, а потом – видно будет.

— Смотри, что. Прав, опять прав. А Сталин от радости чепуху сказал. Никогда чепуху не говорил – сегодня сказал. Да. Опять спрячешь?

— Пока ещё спрячу. У тебя под носом и спрячу. В Рязани. Или в Суздале. В вотчине Рюриковой. Или вообще – вон, в Сурожске. Климат, море, фрукты. Целее будут.

— Смотри, чтоб всё было у них. Чтоб всё было. Ты отвечаешь.

— Отвечаю, — кивнул Гурьев, по-прежнему не глядя на Сталина. — У них всё есть – и всё будет. Главное – чтобы они были.

— Вот. И я об этом. Охраняй. Как пёс, охраняй. Нет, как лев. Как тигр. Кто сунется – бей, режь, стреляй, никого не спрашивай. Сталин разрешает.

— Это куманьковы всякие от народа прячутся, Иосиф Виссарионович. А царь – нет. Царь среди народа живёт. Царь с народом – на «ты». И народ с царём – тоже на «ты». Последний холоп на Руси царю «ты» говорил. Батюшка-царь, государь, заступник, Ваше Величество – но «ты».

— Хорошо сказал. Хорошо. Умеешь, а? Так это ты меня воспитывал, да? Сталина учил?

— Да кто бы посмел, — он вздохнул.

Как-то он вдруг слово «товарищ» позабыл, отметил Гурьев.

— Молодец. Молодец. Ах, какой молодец… А в Англии почему?

— По-родственному. Удобнее мне там было. Тысячу лет там лежало – могло ещё пять-шесть лет полежать. А что?

— Ничего. А девочка как уцелела?

— Это ты своих хохряковых-куманьковых спроси, — усмехнулся Гурьев. — Они тебе живо виноватого разыщут. Недострелил-недорезал.

— Их всех нет уже.

— Один есть ещё.

— Хочешь его убить? Давно хочешь. Не разрешаю – прошу: убей. Только не сразу. Спроси сначала: как так? Выходит, есть Бог, да? Спроси, ладно? Хочу знать, что скажет. Набитхваро. Убийцы.

— Ох, любишь ты людей, Иосиф Виссарионович, — покачал головой Гурьев. — Хлебом тебя не корми, дай только человечка полюбить как следует.

— Да, — Сталин улыбнулся, собрав морщинки в уголках глаз. — А он знает? Мальчик – знает?

— Что? Какой ты есть? Знает. И девочка знает. Да ты же сам видел. Он знает, а она…

— Что?!

— Она ещё и простила. И тебя, и меня. Вот так, товарищ Сталин.

Сталин вздохнул, посмотрел на Гурьева, мелко-мелко покачал головой. И долго, долго молчал – кажется, целую вечность. А когда заговорил – Гурьев едва узнал его голос:

— Хочу, чтобы ты мне сказал.

— Сказал – что?

— Чего хочешь. На самом деле. Говори. Всё дам. Всё.

Гурьев повернул к нему лицо и, улыбаясь, посмотрел в сталинские глаза. Я хочу тебя убить, Иосиф Виссарионович, подумал он. Хочу тебя убить, товарищ Сталин. Сначала – тебя, а потом – себя. За всё, что мы с тобой – оба – сделали с нашей страной. С нашими людьми. И с нашими детьми. Вот за них, за наших детей, товарищ Сталин, и за их детей, — особенно. Мне кажется, что у меня даже руки дрожат – так я хочу убить нас, товарищ Сталин. Чтобы вернуть нам всем нашу страну – мы ведь чуть не убили её, товарищ Сталин. Впрочем, ты вряд ли это поймёшь. А если поймёшь – то совсем не так.

— Хочешь меня убить, — Сталин улыбнулся в ответ. — Убить хочешь Сталина. Ненавидишь. И себя. Вот поэтому ты – не Сталин. Поэтому Сталин – опять победил.

— Это правильно, Иосиф Виссарионович, — ты опять победил, — продолжая улыбаться, подтвердил Гурьев. — Но ведь иначе и быть не могло. Ведь ты – великий Сталин. Ты победитель. Ты – побеждаешь и пользуешься победой. Пожинаешь её плоды. А тот, кто готовил её для тебя, обречён лишь помнить её вкус на своих губах, но насытиться ею – нет, ему не суждено. Таков великий пасьянс ролей, разложенный великим Сталиным. Ведь если бы Сталин не победил уже – разве пришёл бы к нему Яков Кириллович? Нет. Он, может, и пришёл бы, но к другому. Не к Сталину. А так – он пришёл к Сталину. И приготовил ему восхитительное блюдо – «Победа». И теперь стоит и смотрит, как Сталин смакует его – глоток за глотком, кусок за кусочком. Об одном ты забыл, Иосиф Виссарионович. Повар никогда не бывает голоден. И повар не желает быть едоком. Повар хочет убить едока, когда едок недоволен поваром. А когда повар видит, что едок наслаждается его блюдом – он, повар, вовсе не хочет его убивать. И я не хочу тебя убивать, Иосиф Виссарионович. И ненависти у меня к тебе нет. Давным-давно уже нет. Поначалу – да, была, не скрою. Была. А теперь – ничего подобного. — Гурьев вдруг с удивлением и с ужасом осознал, что нисколько, нисколечко не лукавит, что всё это – правда. — Тебе ведь понравилось моё блюдо, не так ли?