Книга Великие мечты - Дорис Лессинг

В день своего возвращения из Лондона Сильвия пришла на то же самое место, посмотрела на свою больницу, и отчаяние охватило ее: подобное часто случается с теми, кто только что вернулся из Европы. То, что она видит ниже по склону, — это всего лишь жалкая кучка лачуг, и терпимо относиться к ним можно, только забыв о Лондоне, забыв о доме Юлии, его прочности, надежности, постоянстве, о его комнатах, наполненных вещами, каждая — с определенным предназначением, обслуживает конкретную потребность из множества других потребностей, так что каждый день любой человек, находящийся в доме, был поддерживаем словно армией немых служителей с утварью, инструментами, приспособлениями, механизмами, поверхностями, чтобы сидеть или класть, — хитросплетением вечно размножающихся вещей.

Рано утром Джошуа откатывался от своего места возле бревна, которое горело по центру хижины, дотягивался до горшка с вчерашней кашей, выковыривал щепкой несколько застывших кусков, быстро проглатывал их, утоляя потребность желудка, пил воду из жестянки, что стояла на полке, обегающей хижину по всему периметру, потом делал несколько шагов в буш, мочился, иногда присаживался, чтобы испражниться, брал свой посох, сделанный из толстой ветки, и преодолевал милю или около того до больницы, где опускался на землю спиной к стволу дерева — чтобы просидеть так весь день.

Наверное, ей, «религиозной», как называла Сильвию Ребекка («Я сказала в деревне, что вы религиозная»), следовало бы восхищаться этим доказательством такой бедности посреди богатства и, вероятно, силой духа, хотя она не считала себя вправе судить о таких вещах. Тот огромный, бьющий через край город, заполняющий собой столько квадратных миль, такой богатый (какой же он богатый!), — и эта группка хибарок и лачуг: Африка, прекрасная Африка, которая подавляет дух своей нуждой, где не хватает всего и где повсюду люди, черные и белые, работают так тяжело, чтобы… чтобы что? Чтобы налепить кусок пластыря на старую незаживающую рану. И она занята тем же самым.

Сильвии казалось, будто она сама, ее сущность, материя ее веры утекает сквозь землю, пока она стоит там. Закат, и сезон дождей выталкивает солнце с неба черной низкой тучей, зависшей над горизонтом и осиянной толстыми золотыми лучами, которые расходятся над ней как над головой святого. Сильвии казалось, что над ней издеваются, что какой-то ловкий вор крадет у нее что-то и при этом смеется над ней. Что она здесь делает? И что хорошего она сумела сделать? И прежде всего, где та невинность веры, которая поддерживала ее в первые месяцы после приезда сюда? И во что же она верила? В Бога — да, можно сказать так, если не требуется давать точных дефиниций. Она перенесла, с симптомами столь же классическими, как симптомы приступа малярии, обращение в Веру — так называл это отец Макгвайр, и она понимала, что началось все благодаря аскетичному отцу Джеку, в которого она была влюблена, хотя в то время думала, что влюблена в Бога. Ничего не осталось от той бесстрашной определенности, и Сильвия знала только, что просто должна выполнять свой долг здесь, в этой больнице, так как сюда ее привела Судьба.

Состояние ее ума можно еще описать и в клинических терминах — и оно описано в сотнях религиозных текстов. Врачи ее Веры сказали бы: «Не думаю об этом, это ничто, сезоны засухи приходят ко всем нам».

Но Сильвия не нуждалась в этих экспертах человеческой души, не нуждалась в помощи отца Макгвайра, чтобы поставить себе диагноз. Тогда зачем ей духовный наставник, ведь она не собирается ничего рассказывать ему, заранее зная, что он скажет?

Но главный вопрос был вот в чем: почему отцу Макгвайру так легко сказать «сезон засухи», а для нее это как приговор самоизоляции? К обращению ее привели голодная душа и еще гнев, хотя поняла она это только недавно. Сильвия узнавала себя такой, какой она была тогда, в Джошуа, в котором беспрерывно кипел гнев, выплескиваясь наружу горькими обвинениями и требованиями. Так кто она такая, чтобы критиковать Джошуа? Она ведь тоже знала, что значит воспаленный гнев, он и ей отравлял душу, хотя в то время она думала, что ей просто не хватало чьих-то нежных объятий — объятий Юлии. И неужели теперь она критикует Юлию за то, что ее любви не хватило, чтобы удовлетворить ту потребность юного сердца, и Сильвии пришлось идти к отцу Джеку? А что же утолило ее потребность? Работа, всегда и только работа. Вот поэтому она и стоит здесь сейчас, на сухом холме посреди Африки, с ощущением, что все, сделанное ею, и все, что она еще сможет сделать, принесет не больше пользы, чем полив песка из жестяной кружки в жаркий день.

Сильвия думала: «Ни один человек в Европе (если только он не приезжал сюда и не видел все сам) не сможет осознать глубину этой абсолютной нужды, полное отсутствие всего у людей, которым их правители обещали все». Вот отчего охватывал ее холодный, немой ужас — точно такой ужас испытывала она перед СПИДом, таинственной, скрытной болезнью, которая пришла ниоткуда (от обезьян, говорят, возможно, от тех самых, что иногда играют в буше неподалеку). Вор, приходящий ночью, — так она представляла себе СПИД.

Сердце разрывалось… Нужно будет велеть Зебедею и Умнику сообщить строителям о том, что будет строиться еще одно прочное кирпичное здание. И она согласится на просьбу деревенских жителей о дополнительных уроках.

Отец Макгвайр, услышав о дополнительных уроках, заметил, что Сильвия выглядит утомленной, ей нужно больше отдыхать.

Вот когда она могла бы упомянуть про сезон засухи и даже пошутить на этот счет, но вместо этого она спросила, принимает ли священник витамины и почему он не поспал после обеда? Он выслушивал ее наставления терпеливо, с улыбкой — так же, как выслушивала его она.

Сильвия призвала Колина «сделать что-нибудь для Африки» — он осознал, в каких словах описывает ситуацию, и посмеялся — над собой. «Африка»! Как будто он не знает. Где-то за океаном лежит континент, который для большинства людей представляется ребенком, протягивающим руку. Но Сильвия говорила не об Африке, а о Цимлии. Помочь Сильвии — его долг. Не сам ли он говаривал со смехом, что Диккенс уже давно вывел в образе миссис Джеллаби тех людей, которые, вместо того чтобы обратить внимание на то, что творится у них в доме, все рвутся помогать Африке. Почему именно Африке? Почему не Ливерпулю? Левые в Европе, привычно занимаясь событиями, далекими от их страны, встали на сторону Советского Союза — и чуть не похоронили себя вместе с ним. Если не Советский Союз, то есть еще Африка, Индия, Китай, что угодно, но особенной популярностью пользовалась Африка. Он должен что-то сделать в связи с этим, это его долг. Ложь — Сильвия утверждает, что об Африке говорят много лжи. Да разве это новость? Чего еще ожидать? Так бормотал и ворчал Колин, бродящий, как медведь в клетке, по комнатам, которые стали слишком тесны после рождения ребенка, слегка нетрезвый (но только слегка, потому что он послушался Сильвию). Да, и почему она решила, что он способен писать об Африке? Или что он знаком с людьми, которых эта тема не оставит равнодушными? Никого он не знает в этом мире: ни в газетах, ни в журналах, ни на телевидении; он практически носа не высовывает из дома, пишет книги… хотя нет, у него есть один друг, да-да, и это то, что надо.

В тот затянувшийся период своей жизни, когда Колин в компании со смешным песиком все время проводил в пабах или за разговорами с незнакомцами на парковых скамьях, он завел приятеля, веселого собутыльника. Семидесятые: Фред Коуп жил в молодости так, как было в те годы принято: ходил на демонстрации, нападал на полицейских, выкрикивал лозунги и вообще всячески привлекал к себе внимание. Но в обществе Колина, который отрицал подобное времяпровождение, Фред иногда склонялся к его критике. Оба молодых человека догадывались, что каждый из них являл собой скрытые черты другого. В конце концов, ведь если бы не его убеждения, Колин с удовольствием ввязался бы в шумную конфронтацию. Что касается Фреда Коупа, то к восьмидесятым он открыл в себе чувство ответственности и серьезность. Он женился. Он обзавелся домом. Десятью годами ранее он подшучивал над Колином за то, что тот жил в Хэмпстеде. Это слово носило уничижительный характер и бралось на вооружение всяким, кто хотел идти в ногу со временем. Хэмпстедские социалисты, хэмпстедский роман, Хэмпстед как место жительства — все это были отличные мишени для насмешки, но как только критики Хэмпстеда могли себе это позволить, они немедленно покупали дом не где-нибудь, а в Хэмпстеде. И в том числе Фред Коуп. Он был теперь редактором одной газеты, «Монитор», и иногда два старых приятеля встречались, чтобы пропустить по стаканчику.