Книга Серебро и свинец - Андрей Уланов

– Ах, вот вы на что замахнулись, – протянул полковник.

– Ну, так ведь это наша с вами основная задача, – отозвался гэбист с явным недоумением – как же, мол, партийный, а простых вещей не понимаешь.

– А я думал, что основная задача – это взять под контроль точки перехода, – задумчиво заметил Вяземский.

– И это тоже! – кивнул Кобзев. – Но эта проблема будет решена куда успешнее, если нас всемерно поддержит правительство… подлинно народное правительство, а не какой-то там «император», окопавшийся в столице и фактически не имеющий влияния на местных феодалов.

– Ну-ну, – недоверчиво хмыкнул полковник. – Простите, Степан Киреевич, но пока все ваши попытки особыми достижениями не увенчались.

Он был почти уверен, что эта реплика выведет гэбиста из равновесия, но, к его немалому удивлению, тот только благодушно махнул рукой.

– Эти попытки… так, проба сил, самодеятельность на полковом уровне. Про агитацию Бубенчикова я вообще не говорю, хотя, – Кобзев старательно затоптал брошенный окурок, – обратите внимание, как моментально отреагировали на него местные. Почуяли, суки, опасность.

– А эти… лесные братья…

– Вот с ними мы дали маху.

«Мы! Надо же, какой ты самокритичный», – зло подумал Вяземский.

– Недооценили, так сказать, уровень их идиотизма. Ну да разрешилось все сравнительно благополучно, а в следующий раз…

«Сравнительно – это ты, конечно, хорошо сказал, – подумал полковник, вполуха слушая разглагольствующего гэбиста. – Тридцать два… тридцать пять, если присчитать погибших в тренировочном лагере инструкторов. Плюс группа Викентьева… Левшинов…

И ведь это только начало, – с ужасающей четкостью понял полковник. – Их не остановить… и будет литься кровь. Много крови».

Он медленно поднял голову. Показалось или отблеск Драконьей реки в самом деле на миг полыхнул алым… словно река и впрямь была до краев наполнена…

Полковник старательно потряс головой. Надо же, какая чушь привидится.

– Так вот я и говорю, – увлеченный своими мыслями Кобзев, похоже, даже не заметил, что полковник его не слушает, – пусть они даже сначала согласятся на чисто торговые отношения. Пусть. Если у них перед глазами постоянно будет пример нашего общества. Общества социалистического равноправия, где каждый человек от рождения равен… независимо от происхождения и талантов… это будет оказывать на местные подневольные классы столь разлагающее влияние, что правители очень скоро будут вынуждены принять самые жесткие меры для сохранения прежнего статус-кво… и вот тут-то вмешаемся мы.

– Товарищ Кобзев, – перебил гэбиста Вяземский. – Вы уж извините… в другой раз я бы с удовольствием послушал о светлом будущем Эвейна еще дольше, но… служба.

– Да-да, конечно. – Майор, словно очнувшись от транса, с подозрением уставился на Вяземского. – Мне, кстати, тоже пора. Заговорился я что-то с вами.

– Было весьма занятно послушать, – подчеркнуто невыразительно произнес Вяземский.

Кобзев опасливо покосился на него и, отбросив в сторону пустую пачку «Примы», решительно зашагал с холма.

* * *

День запомнился Иллиене смутно, так же смутно, как исполненная кошмаров ночь. До рассвета девушка металась в полубреду – то приходили разорванные в клочья летящим железом старшие, укоряли, стыдили, точно малое дитя, показывая кровоточащие ошметки собственной плоти, то наплывали злые лица людей-демонов, измазанные чем-то, и не поймешь, то ли нарочно, как кровожадные ырчи наносят боевую раскраску на клыкастые хари, то ли просто по человечьей нечистоплотности. По временам приходили бледные тени, щупали руки холодно и бесстрастно и уходили вновь. Только незлой раненый демон на соседней кровати по временам касался ее пальцев, и прикосновение его каким-то образом усмиряло взбунтовавшийся рассудок, вгоняя видимое в рамки видного.

Когда сквозь оконца в пологе заструился слабый утренний свет, Иллиена немного пришла в себя – в основном от боли. Раскалывалась голова; от бессонницы ныли виски, ломило затылок, и остренькая щепка пробивала череп чуть обок темени. Если бы Дар остался с нею, Иллиена вмиг уняла бы боль… но внутреннее знание, этот изощренный палач, надругавшийся над последней надеждой, подсказывало, что проткнувшая голову спица и есть отзвук умирающей силы.

Против своей воли эльфийка обратилась к человеческой доле своей крови, к запретному, преступному, ненадежному и предательскому, но единственно оставшемуся у нее дару – дару предвидения. Захватывая пространство, точно умирающий – воздух, она искала вокруг палатки уходящие в будущее следы смерти.

И не находила.

Это было страшнее всего – Иллиена твердо знала, что не умрет от рук демонов, что ей покуда ничто не угрожает, но увидеть грядущее ясней она не могла. Слишком ограниченны были ее способности, подавленные долгим неупотреблением. Ей оставалось только доверяться смутным предчувствиям.

День казался продолжением ночных кошмаров. Поминутно в шатер кто-то вламывался, нагло, бесцеремонно. То наведывались люди в белых накидках, бормотали на неприятном, ящеричьем языке, меняли повязки, касались полунагого тела Иллиены холодным металлом – девушка всякий раз испуганно сжималась, не до конца доверяя предзнанию. То к раненому заглядывали на пару слов приятели, ухмыльчивые и грубые, глазели на пленницу, тыкали пальцем. Однажды, ближе к полудню, зашел толстый властный демон со страшными, ледяными глазами, волоча за собой нескладного юнца, попытавшегося завязать с уткнувшейся носом в подушку эльфийкой беседу на всеобщем, переговорил о чем-то с «тем, кто ее спас» – Эльеком, так, кажется? Тот ответил резко, и ши заспорили, потом главный демон кивнул отрывисто и ушел, а с ним и толмач. После этого незваных гостей стало поменьше, и только люди в белом сновали все так же, охая и причитая над клочками тонкой бересты.

Алекс и сам не понял, откуда у него взялся кураж – спорить с гэбистом, но факт оставался фактом: после визита Кобзева в лазаретную палатку прекратили соваться все кто ни попадя. Врачей, правда, отвадить не удалось, а их присутствие тревожило девушку едва ли не меньше, чем сальные взгляды солдат, но это было хоть что-то.

И все же, только когда невидимое за брезентовым пологом солнце скрылось, а в палатке зажглась одинокая лампочка, по сравнению с которой самый ледащий светляк показался бы прожектором, почти укрытый рыжей гривой клубочек чуть развернулся.

– Э-льек?

– Тогда уж Алик, – улыбнулся он. – Меня так в детстве папа пытался звать – а мне не нравилось, и я не отзывался. А у тебя красивое имя. Иллиена… Илли. Можно, я буду звать тебя Илли?

Он не знал, но чувствовал, что сейчас нужно говорить и говорить. Об именах, о погоде, о всякой ерунде… о чем угодно. Только чтобы она не молчала. И не плакала больше. Он не хотел, чтобы она плакала.

Они и болтали о ерунде. Ни один не хотел показывать свежие раны души, ни один не хотел выдавать тайн, которые почитал сокровенными… и все же в этой нелепой, скачущей с предмета на предмет беседе они сближались – микрон за микроном. В оговорках, привычных оборотах речи, брошенных походя фразах Окану открывался странный, ни на что не похожий мир – мир лесных городов, вечного зеленого сумрака, нечеловечески прекрасных отшельников-долгожителей, воедино сливавшихся со своими возлюбленными пущами… жесткой системы кланов-каст, сложной иерархии старшинства, в которой роль играло даже то, появился ты на свет ополночь или с первым лучом рассвета…