Книга Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

только прощения.

Нравилось Пальчикову чеканить «Да святится имя Твое», как будто включать иллюминацию. Пальчиков даже оборачивался к окну, к нагромождению стен и крыш, как будто надеялся увидеть поверх них эти вспыхнувшие электричеством литеры. Обычно незаметно Пальчиков проговаривал «Да приидет царствие Твое», словно оставляя про запас, для обдумывания, напирая больше не на «царствие», а на «Твое», на это старинное «е», а не модное «ё» на конце. Неловко всегда Пальчикову было выдыхать «Да будет воля Твоя».

Как ни заставлял себя Пальчиков думать только о сегодняшнем хлебе насущном, когда он доходил до «Хлеба нашего насущного», грезил он в этот момент все равно о повышении зарплаты, премии по итогам года и поездке в Крым летом.

Что касается баланса между «долгами нашими» и «должником нашим» (понимаемыми не как грехи вообще, а в прямом значении), у него, как полагал Пальчиков, такой баланс не складывался всю жизнь. Иногда Пальчикову казалось, что ему должны были больше, чем он, иногда казалось наоборот, что он всем задолжал, а ему никто ничего не должен. Иногда, молясь, Пальчиков считал себя должником бывшего своего начальника Мирошниченко, то ли еще живого старика, то ли уже покойного, который в начале девяностых помог ему, молодому специалисту, оформить от фирмы эту квартирку (в ней теперь Пальчиков обитал) и которому он лет десять назад не дал взаймы пятьсот долларов. Пальчикову казалось, что эти пятьсот долларов Мирошниченко просит из старческой фронды, как запоздалую награду за «все хорошее», просит, как у неблагодарного человека, не надеясь на отзывчивость, может быть, ожидая эту неотзывчивость. Пальчиков уже решился дать эти пятьсот долларов, но Мирошниченко не перезвонил, а Пальчиков не стал настаивать. Пальчиков тогда еще легко отрезал воспоминания. Зато он дал взаймы четыре тысячи долларов некому Авдееву, бывшему прокурору. Именно Мирошниченко познакомил Пальчикова с Авдеевым. Этот, несмотря на расписку, денег не вернул и уже не вернет, как бы слезно он поначалу ни убеждал Пальчикова в обратном. Пальчикову даже мнилось, что Мирошниченко подсунул ему Авдеева из вредности.

На словах «И не введи нас во искушение» Пальчиков по привычке думал не обо всех возможных искушениях, а только о традиционных, сексуальных. Пальчиков думал, что вороватого разврата в его жизни было все же немного, и женщин было хоть и не одна, но немного, может быть, даже и недостаточно для его жизни было у него женщин. Пальчиков помнил, что поначалу следующее место «Избави нас от лукавого» он произносил без «нас». Когда же услышал, как другие люди произносят с «нас», и узнал, что именно так и должно быть, обрадовался, зная, что молиться надо и за себя, и за других, что не один слаб перед этим самым лукавым, а со всеми вместе.

Пальчиков поглядывал на Андрея Юродивого и вспоминал, что эту иконку купил по ошибке. Просил Андрея Первозванного, а продавщица в церковной лавке то ли не расслышала, то ли как-то невольно продала ему другого Андрея, Юродивого. Дома он заметил подмену и даже расстроился, потому что хотел молиться Первозванному, а не Юродивому. Но теперь привык к нему, к Юродивому.

Пальчиков думал, что никак не может научиться молиться о близком обобщенно, что не столько молится, сколько пытается хоть как-то упорядочить свою разрозненную повседневность.

«Какая-то нелепая у меня молитва и трусливая! – думал Пальчиков. – Я чересчур зависим от людей, от их внимания и невнимания, от их свободы, чинности, ума, красоты, смелости».

Как-то Пальчикову пришла мысль, что если Бога, несмотря ни на что, нет, то ему, Пальчикову, это будет, вероятно, не так страшно и не так обидно, как это будет невыносимо страшно и невыносимо обидно для какого-нибудь по-настоящему верующего человека. Вот умирает этот по-настоящему верующий человек, и оказывается, что Бога нет. Что же будет в тот миг с этим по-настоящему верующим человеком? А с Андреем Юродивым, а с Достоевским, а с Паскалем, а с Аверинцевым? Ладно, я, – думал Пальчиков, – но они, но их мука! Разве допустимо, чтобы хороший человек опять обманулся, а прокурор Авдеев опять вышел сухим из воды, похохатывая: «Надо было быть атеистом»?

Иногда Пальчиков после молитвы играл в странную, приятную и отвратительную игру в ванной перед зеркалом. Он, как заведенный, воображал на своем лице, будто перемолившись, очертания креста. Словно настоящего, деревянного. Ниспадающий желоб рассекал низ лба, сливался с ошкуренной спинкой носа, прорисовывался снова бороздкой рассохшегося водостока над верхней губой, вырезал на подбородке продольную выемку, как вырезают из картофелины глазок. Так появлялась секущая, осевая вертикаль. На нее ложились три исковерканные возрастом поперечины – спил бровей, перекладина глаз, наклонная подпорка-рот в зазубринах. Пальчиков видел, как правый угол его рта стремился быть более высоким, чем левый, опущенный для скепсиса, с мелко пузырящейся известью.

9. Воспоминание: жених

Пальчиков знал, что Катя ждала другого жениха, а встретила его. Катю отговаривали: Андрюша – мимолетно перспективен, гневлив и угодлив, гиблая партия, из депрессивной глубинки, из непонятной семьи.

За неделю до свадьбы, как это бывает в человеческом мире, Анд рюша Пальчиков пропал. Его не убили, он не заболел, его видели пьяненьким. Катю утешали: у мальчика – затяжной мальчишник с хрупкой удалью.

Школьная Катина подруга Жанка ликовала: «Андрюша правильно сделал, что струсил. Я его предупредила, чтобы он забыл о тебе, он тебе не пара, пусть держится от тебя подальше, пусть катится к себе в Урюпинск, пока руки-ноги целы. Он на тебе из-за прописки женится».

Жанка была толстобокой, безгрудой, гладкоголовой, судила с вкрадчивым холодом, как подобает очевидной лесбиянке-мужику. Только не из-за нее пропал Андрюша, – это Катя знала.

Мать Кати Нина Васильевна, настороженная к Андрюше, успокаивала дочь: «Объявится жених, в загс не опоздает».

Андрюша не нравился матери не только как чуждый мужской тип (якобы интеллигентик, якобы ранимый, якобы с задатками), а как молодой плут, который с удовольствием превратится в безвольного, неорганизованного, страдающего, но властолюбивого супруга-иждивенца.

Нину Васильевну угнетало не то, что его подарок будущей теще на день рождения, пластмассовая игрушка, выглядел трогательно дешевым, а то, что Андрюша этого не заметил. По мнению тещи, подарку совсем не обязательно быть дорогим, но самим желанием делать дорогие подарки муж ее дочери отличаться должен.

Мать Кати считала себя современной городской женщиной, понимала, что дочь нужно не только любить, но и уважать, щадить ее права и выбор. В этом случае, догадывалась Нина Васильевна, постаревшая мать вправе будет ожидать от дочери не только приличествующей благодарности, но и жалости.

Матери оставалось уповать на очевидную черту в Катином женихе – на его неразвитую, смутную,