Книга Безутешные - Кадзуо Исигуро

– Мистер Хоффман, – проговорил я в нетерпении, – если вы вполне довольны, оставив мистера Бродского со стаканом виски, это ваше дело. Я вовсе не уверен, что это мудрое решение, но вы знакомы с ситуацией гораздо лучше, чем я. Так или иначе, разрешите вам напомнить, что я сам нуждаюсь в настоящее время в вашей помощи. Как я уже объяснил, мне сию же минуту нужна машина. Просто позарез нужна, мистер Хоффман.

– А, ну да, машина. – Хоффман задумчиво огляделся. – Самое простое, если вы воспользуетесь моей. Она припаркована там, у пожарного выхода. – Он указал на дверь, расположенную немного дальше по коридору. – А где же ключи? Ага, вот они. Руль чуточку смещен влево. Я собирался обратиться к механику, но было не до того. Пожалуйста, распоряжайтесь машиной по своему усмотрению. Она мне до утра не понадобится.

30

Я вывел большой черный автомобиль Хоффмана с парковки на извилистую дорогу, с обеих сторон затененную елями. Очевидно, из парка обычно выезжали другим путем. Дорога была в рытвинах, без освещения и слишком узка, чтобы встречные машины могли разминуться на полной скорости. Я вел машину осторожно, все время вглядываясь во тьму, чтобы не пропустить какое-нибудь препятствие или крутой поворот. Затем дорога перестала петлять, и в свете фар я увидел, что заехал в лес. Я прибавил скорость и несколько минут продвигался в полной темноте. Далее за деревьями слева показались яркие огни, и, притормозив, я понял, что там находится фасад концертного зала, сияющий на фоне ночной темноты.

Дорога проходила в стороне, и я смотрел на здание под углом, но все же сумел разглядеть большую часть его выразительного фасада. По обеим сторонам центральной арки стояли ряды величественных каменных колонн, а высокие окна занимали всю высоту увенчанных выпуклой крышей стен. Мне стало любопытно, собирается ли уже публика, и я, заглушив мотор, опустил стекло, чтобы лучше видеть. Но даже приподнявшись на сиденье, я не мог различить за деревьями, что делается на лужайке перед зданием. Пока я рассматривал концертный зал, мне вдруг подумалось, что, быть может, мои родители вот-вот появятся. Внезапно мне живо припомнились слова Хоффмана о том, как перед восторженными взорами зрителей из темноты вынырнет запряженная лошадьми карета. В тот же момент, высунувшись из окна, я ясно вообразил, что слышу невдалеке грохот мимо проезжающей кареты. Я выключил двигатель, еще дальше высунул голову и снова прислушался. Затем я вышел из машины и некоторое время стоял во тьме, напряженно вслушиваясь.

Между деревьями гулял ветер. Вновь раздались тихие звуки, которые я уловил раньше: топот копыт, ритмичное позвякивание, громыхание деревянного экипажа. Затем эти звуки заглушил шелест листьев. Я еще немного послушал, но безуспешно. Пришлось снова вернуться в машину.

Стоя на дороге, я был совершенно спокоен – можно сказать, безмятежен – а когда двинулся с места, ощутил сильнейшее раздражение, смешанное со страхом и злостью. Мои родители приехали, а я, далеко не завершив приготовления, нахожусь здесь – более того, удаляюсь от концертного зала, чтобы заняться совершенно другими делами. Недоумевая, как такое могло произойти, я ехал по лесу; гнев во мне возрастал – и я решил наконец, что при первой возможности сверну свою миссию и как можно скорее вернусь назад. Но далее мне пришло в голову, что я понятия не имею, как добраться до квартиры Софи, и даже не уверен, правильно ли выбрал дорогу. Меня охватило чувство безнадежности, но я спешил дальше, а передо мной, освещенный фарами, расступался лес.

Внезапно я заметил две фигуры, махавшие мне руками. Они стояли прямо на дороге; когда я приблизился, они отступили в сторону, но не перестали отчаянно сигналить. Замедлив ход, я разглядел группу из пяти или шести человек, которые расположились лагерем на обочине вокруг переносной печки. Сперва я подумал, что это бродяги, но потом увидел склоняющихся к окошку машины женщину средних лет в нарядном платье и седовласого мужчину в костюме. Прочие (они сидели вокруг печки на, как мне показалось, перевернутых ящиках) тоже поднялись и стали приближаться к автомобилю. У всех в руках, как я заметил, были жестяные кружки.

Когда я опустил стекло, женщина, заглядывая в машину, произнесла:

– Какая удача, что вы нам подвернулись. Видите ли, мы заспорили и никак не можем прийти к согласию. Это всегда бывает так неприятно, правда? Когда нужно что-нибудь делать, никак невозможно договориться.

– Однако, – веско добавил седовласый господин в костюме, – в скором времени договориться все-таки придется.

Прежде чем они успели что-либо добавить, я разглядел мужчину, который подошел вслед за ними и тоже наклонился к окошку: это оказался Джеффри Сондерс, мой школьный приятель. Узнав меня, он протолкался вперед и постучал по дверце машины.

– А я все гадал, когда снова тебя увижу, – сказал он, – Честно говоря, уже начинал серчать. За то, что ты никак не заглянешь на чашку чая. И за твое высказывание и все такое. Впрочем, наверное, теперь не время в это углубляться. И все же ты малость перегнул палку, старина. Не обижайся. Выходи-ка лучше. – С этими словами он открыл дверцу и отступил в сторону. Я собирался запротестовать, но он продолжил: – Выпей кофе. А потом послушаешь, из-за чего у нас вышел спор.

– Говорю по-честному, Сондерс, у меня сейчас совершенно нет времени.

– Брось, старина, выходи. – В его голосе послышались едва заметные нотки раздражения. – Ты знаешь, с нашей недавней встречи я много о тебе думал. Вспоминал школьные годы и все такое. Сегодня утром, к примеру, проснулся с мыслью о том случае – ты, наверное, не помнишь – когда мы размечали для младших мальчиков дистанцию кросса. Мы тогда, кажется, заканчивали шестой класс. Ты, наверное, забыл, а я думал об этом утром, лежа в постели. Мы стояли напротив большого поля и ждали, и ты был страшно из-за чего-то расстроен. Выходи, старина. Я не могу так разговаривать. – Он по-прежнему держал дверцу и делал нетерпеливые жесты. – Ну вот, так уже лучше. – Когда я нехотя вышел из машины, он свободной рукой схватил меня за локоть (в другой была кружка). – Да, мне вспомнился тот случай. Октябрьское утро, туманное – как обычно бывает в Англии. Мы торчим у паба и ждем, пока из тумана, пыхтя, вынырнут эти третьеклашки, и ты, помню, все повторяешь: «Тебе-то что, тебе-то хорошо», несчастный на вид – дальше некуда. В конце концов я тебе говорю: «Знаешь, ты не одинок, старина. Не думай, что у тебя единственного на белом свете неприятности». И я начал рассказывать, как, когда мне было семь или восемь, мы с родителями и младшим братом поехали всей семьей отдохнуть. Мы отправились на один из приморских курортов – Борнмут или что-то вроде того. Может, это был остров Уайт. Погода стояла прекрасная и все такое, но, знаешь, поездка не задалась: что-то все время не ладилось. Так обычно получается с семейным отдыхом, но тогда мне было семь или восемь и я этого еще не знал. Так или иначе, но все шло наперекосяк, и однажды отец сорвался с катушек. То есть как гром среди ясного неба.

Мы рассматривали набережную, мать как раз на что-то нам указывала, а он, ни с того ни с сего, развернулся и ушел. Не закричал, не зашумел, а просто ушел. Мы не знали, что делать, поэтому двинулись за ним. Мать, маленький Кристофер, я – просто двинулись за ним. Мы не подходили вплотную – держались ярдах в тридцати, только чтобы не терять его из виду. А отец продолжал шагать впереди. По набережной, по тропе среди утесов, мимо прибрежных хижин и загорающих. Потом мы повернули к городу, прошли теннисные корты и торговые кварталы. Больше часа мы не останавливались. И потихоньку начали превращать это в игру. Мы говорили: «Смотри, он больше не злится. Он просто представляется!» Или: «Он неспроста так пыжится. Обрати внимание», и смеялись без конца. Присмотревшись, можно было подумать, что отец намеренно нас потешает. Я и Кристоферу сказал (он был совсем малыш), что отец, мол, дурачится, и он непрерывно заливался смехом, словно все это было игрой. Мать тоже смеялась и приговаривала: «Ну, мальчики, отец ваш дает!» – и вновь разражалась хохотом. Мы продолжали прогулку, и только я один из всех, мальчишка семи или восьми лет, понимал, что на самом деле отец не шутит. Что злость у него не прошла, а, наоборот, вскипала все больше, пока мы за ним следовали. Потому что ему, наверное, хотелось сесть на скамейку или войти в кафе, но из-за нас он не мог. Помнишь? Я рассказывал тебе об этом в тот день. В какой-то миг я взглянул на мать, желая, чтобы все это кончилось, и тут все понял. Я понял: она убедила, уговорила себя, что отец устроил это для забавы. А маленькому Кристоферу все время хотелось пуститься за папой вприпрыжку. Догнать его, понимаешь? И мне приходилось со смехом его удерживать, говоря: «Нет, нельзя. Не порти игру. По правилам мы должны держаться сзади». А мать, знаешь, подначивала: «Да ну! Подбеги и дерни его за рубашку. Посмотрим, сумеет ли он тебя поймать!» А я повторял, потому что был единственным, понимаешь – единственным, я должен был повторять: «Нет-нет, погоди. Не надо, не надо». Он был смешной, мой отец. У него была этакая чудная походка, если разглядывать со стороны. Слушай, старик, ну почему ты не сядешь? Ты явно не в себе – у тебя вид совершенно измотанный. Садись, рассудишь нас.