Книга Закон - тайга - Эльмира Нетесова

Торшиха поила Сашку парным молоком с барсучьим жиром, натирала его адамовым корнем, пользовала зверобоем, малиной. Грела ему грудь раскаленной солью. А на ночь насильно вливала лимонник. Может, и стоило ей сообщить в Трудовое, что нашла мужика по дороге. Завалящего. Какому в человечьем жилье места не нашлось. Но не рискнула…

Бабка парила Сашку в бане березовым веником. Хлесткими ветками хворь вышибала.

У словник поначалу чувствовал себя неловко в мозолистых широких ладонях Торшихи. А она, намяв, напарив, напоив, запихивала его под перину, да еще на грудь фартовому заставляла лечь собаку. Та окорячивала законника, рыча на всякую матерщину в ее адрес. Грела по требованию старухи.

Сашка не знал, кто эта бабка, почему свалилась над ним, помиравшим. Зачем, за что и для чего лечит его? Ведь он не просил. А она даже навар себе не обговорила.

Когда он не мог ходить первую неделю, горшок за ним выносила. Молча, не попрекая, наверное, как мать.

Ночи не спала. Сидела рядом, пока Сашка был плох.

К Полудурку никто в жизни так не относился.

Торшиха ухаживала за ним, как за кровным сыном. И даже собака безропотно грела грудь фартового, понимая, что ни одна грелка с ней не сравнится.

Через неделю кашель стал мягче и реже. Он не выбивал уже из глаз снопы искр, не вызывал рвоту. Сашка, понемногу оттаивая, начал чувствовать свое тело.

Выросший сиротой, он впервые потянулся сердцем к теплу чужой матери, не задубевшей в одиночестве. И, понимая, чем обязан ей, боялся лишний раз открыть рот.

Но бабка угадывала его желания. Кормила досыта, смотрела, как за большим ребенком, попавшим на свою беду в лапы болезни.

— Вот бы мне такую маманю! — вырвалось как-то у него невольное.

— А может, я и есть твоя маманя?

У Сашки челюсть отвисла от удивления:

— Как?

— Да я уж сколько лет у баб роды принимала. Много ребятишек моих нынче совсем взрослые. Навроде тебя. Знахарка я, сынок. За то и выслали меня. Вначале судили. Десять лет в лагере сидела. А потом — сюда, в Трудовое. Чтоб не мешала врачам людей гробить. С меня и тут подписку взяли, что не стану я своим черным делом заниматься, роды принимать. Я и дала. В то время в Трудовом условники да ссыльные жили. Сплошь мужики. Им рожать Бог не велел. А и ты не сказывай, что тебя выходила. Не то меня снова упрячут.

— А дочка как без вас росла?

— У сестры моей. Вместе со своими вырастила, выучила. Мужик мой давно умер. В реке потонул. Я тогда молодой была. С горя чуть не свихнулась. А тут старуха, знахарка деревенская, к своему делу меня приспособила. Сама вскорости отошла с миром. А я все мучаюсь. Копчу небо. Может, и надо. Чтоб таким, как ты, помочь. У тебя, сынок, не тело, душа поморозилась. Об том ты, бедолага, плакал, когда без сознания был…

Сашка не знал, что искали его в тайге фартовые. Он забыл о них. Ему впервые было тепло. Словно в родной дом попал после многолетних скитаний и бурь.

Бабка Торшиха, несмотря на долгие годы одиночества, любила посмеяться, умела сострадать, хватало ее ума на добрые советы.

Как-то полюбопытствовал Сашка, достает ли ей заработка на жизнь. Бабка, улыбаясь, ответила:

— А я на деньги, что зарабатываю, не живу. На них никто бы не прокормился. Вот и посылаю внучатам на конфеты. А сама с огорода и тайги кормлюсь. Они дают сколько мне надо. И картоху, и капусту, лук и морковку, чеснок и свеклу. А тайга — грибы, ягоды и орехи. К тому же хозяйство свое имею. Корову, свиней, кур, гусей. Даже десяток ульев держу. И не голодаю. Еще и продаю лишнее. На муку и соль, на тряпки, какие надо. Н адысь картоху убрала. Раньше по тридцать мешков сбирала. Нынче — пятьдесят. Капусты тоже избыток. Продала. Да мед, да яйца. Да молоко. Каждый день набегает. На книжку кладу. На черный день.

Бабка показала сберкнижку. Сашка удивился: ведь знала, кто он, а доверяет!

Однажды, когда Сашка уже вставал, она спросила:

— А почему, говоришь, мужики тебя зовут Полудурком? Зачем дозволяешь обзывать себя?

Сашка сел напротив:

— А кто же я, маманя? Не просто Полудурок, а целый дурак! Потому что сам себя в петлю сунул.

— Молодому ошибаться можно. Хорошо, если успел одуматься. Вот ты вылечишься скоро. Но телом. Душу сам лечи, с Божьей помощью. Будет душа чистой, никакая хвороба не привяжется.

Лишь через три недели ушел от бабки Сашка. Прощаясь, руки женщине целовал. И глаза. Усталые, добрые. В них прозрачные слезы дрожали.

— Навещай, сыночек. Покуда ты был, жила человеком. А теперь снова смерть ждать стану. Да Бога о кончине просить.

— Я скоро приду, маманя, — обещал Сашка.

— Когда, голубчик ты мой?

— Свободным приду, — обещал Полудурок.

— Насовсем приходи. Найдешь жену себе и приходи. Как в свой дом. К матери. Я ждать стану. И постараюсь дожить. Чтоб пирогами вас встретить…

Сашка постарался уйти поскорее. Когда он к вечеру вошел в барак, трое кентов со шконок слетели. Волосы дыбом, глаза навыкат.

— Сгинь! Смойся, жмур! Мы тебя не мокрили. Душу твою за упокой честь по чести помянули. Чего нарисовался? Кого за собой уведешь? За кем пришел? — лопотали фартовые.

— Да не окочурился я. — Он рассказал кентам, что с ним случилось. Вошедший в это время участковый, стоя незамеченным в темном углу, долго слушал рассказ Сашки.

— Дай Бог здоровья твоей бабке. За то, что уберегла, не проехала, не струхнула взять тебя в дом. Обязанником ее ты стал. И покуда живешь тут — наведывай ее. Помогай.

Сашка сидел понуро. После Торшихиного зимовья барак казался неприбранным сараем.

— Пойду к кентам на заимку. Верно, и они меня похоронили, — грустно усмехнулся Полудурок.

И начал собирать рюкзак. Но участковый словно вырос из- за спины:

— С завтрашнего дня пойдешь работать на пекарню. Помощником пекаря. На заимку мы другого человека уже послали.

Сашка смотрел на участкового, не зная, верить или нет услышанному. Со следующего дня он работал в пекарне. Замешивал тесто, раскладывал его в формы, закладывал в печь. Следил, чтоб не подгорел. И выгружал готовый хлеб на полки.

Возвращался в барак поздно. Нес под мышкой горячий каравай. И тут же, едва положив его на стол, падал на шконку.

Кажется, только лег, а уже вставать надо. Тело не успевало отдохнуть. Но через неделю втянулся. Перестал обливаться потом.

Никто из кентов не знал, как нелегко дается хлеб. Как трудно было заставить себя не уйти из пекарни. Зато в первый же выходной, положив в рюкзак три каравая, никому ничего не сказав, ушел в зимовье, к Торшихе.

— Пришел, сынок! Спасибо тебе! И хлеб принес! Вот добрая душа, — радовалась лесничиха.