Книга Ты следующий - Любомир Левчев

— Ты принес свою последнюю книгу?

— Да. Принес.

— С автографом?

— Конечно. Держи.

Близкие Джагарова рассказали мне, что последний мой на тот момент сборник стихов «Мир иной» до самой кончины лежал на его тумбочке. И я благодарен ему за то, что он по-человечески проводил Джагарова в мир иной.

•

Мой отъезд в Москву в конце года походил на паническое бегство. У меня было независимое приглашение Всемирного совета мира, в который меня выбрали, хотя я так и не понял, когда и как это произошло. Но вышло так, что прямо в аэропорту меня перехватили друзья из «Литературной газеты» и сделали своим личным гостем. К тому времени я уже придумал и организовал первые праздники «Литературной газеты» в Болгарии. Я читал о праздниках «Юманите» или «Унита», на которых продавались картины Пикассо и Ренато Гуттузо, читали свои стихи Арагон или Элюар и пели Доменико Модуньо или же Жильбер Беко. Русским очень понравились мои фантасмагории, но опасения все же остались. Каких только соображений не возникало! Например, может ли праздник «Литературной газеты» состояться прежде праздника «Правды»? Вот каковы были силлогизмы застоя. Подполковник не мог знать больше полковника. Все же «Литературная газета» была официальным вольнодумцем. Александр Чаковский входил в ЦК КПСС, а его чудесный заместитель Виталий Сырокомский прежде работал в городском комитете, и его называли Сыр-Горкомский. Они рискнули. И праздники стали жизнерадостным художественным событием. Этому способствовала яркая группа писателей из России, а также сердечность пловдивских организаторов. Я помню, как Белла Ахмадулина висела на шее Начо Культуры и называла его «мерище-чудовище».

В Москве меня ждали Аркадий Ваксберг, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Володя Соколов… Как так случилось, что у меня было столько друзей?! Сегодня меня не покидает странное чувство, что та Москва (или то, что мы называли Москвой) — это были люди, а не город. Именно их духовное великолепие превращало неуютный агломерат в торжество человеческих отношений.

А в издательстве «Молодая гвардия» меня ждала лучшая из всех возможных новостей: книга моих стихов была уже готова к печати, и мне оставалось только подписать договор. Это был мой второй поэтический шаг за границей. Первый я сделал совсем недавно. В 1970 году в Берлине в серии Poesiealbum появился под 33-м номером мой поэтический сборник в переводе Пауля Винса и Вольфганга Кёппе. Эти книги не просто приятно щекотали мое самолюбие. В них я видел свою свободу. А это и был смысл всего. Свобода?! Не слишком ли пафосно это звучит? Вовсе нет. Чувство свободы было в самом нарушении границ, причем не только языковых, о которых я уже упомянул. Так же, как вечность обязательно проходит через смерть и рождение, так и свобода всегда содержит в себе два элемента, один из которых — это непременно некое нарушение. Но второй элемент всегда конструктивен, это мост, путь или возможность, которую ты можешь выбрать или создать самостоятельно. Переводные книги и были мостами, которые уводили за пределы полос отчуждения. И речь идет не о простой «смене владельца», о которой говорил еще молодой Маркс. Мы жили в мире, который был разделен на две зловещие и закономерно отчуждающиеся друг от друга половинки. Мы же хотели нарушить существующие правила. К сожалению, в том нашем мире быть нарушителем означало быть осужденным по одному из самых страшных обвинений.

Валерий Ганичев — директор издательства «Молодая гвардия» — был стройным светло-русым русофилом. Он был деловитым мечтателем. И его персона притягивала к себе молодых националистов, о которых я уже писал. Возможно, этот иллюзорно сияющий имперский идеал помогал им сопротивляться серому советскому безличию. Но из-за него они оказывались в конфронтации с западной цивилизацией.

Именно эти люди перевели мою книгу и выпустили ее в свет в издательстве, которое считали своим собственным. Мне не хотелось быть неблагодарным. Но корректность требовала внести уточнение, что я не разделяю их идейных убеждений. Я попросил Ганичева о двух вещах: во-первых, дополнить книгу предисловием, написанным Андреем Вознесенским, и, во-вторых, издать ее с иллюстрациями Эрнста Неизвестного. Валерий Николаевич улыбнулся — несколько кисло. Первый пункт он принял сразу же, а вот насчет Эрнста сказал, что подумает. Потом поднял телефонную трубку и, не спросив моего согласия, договорился о встрече в ателье художника Ильи Глазунова.

— Я познакомлю тебя с самым лучшим на сегодняшний день мастером кисти. Твой Неизвестный — скульптор, какой он иллюстратор?

Вот как получилось, что в течение двух дней мне довелось побывать в двух легендарных лабораториях, на двух полюсах русской таинственной духовности.

Сначала Андрей Вознесенский отвел меня в ателье Эрика Неизвестного. С Андреем мы познакомились в театре на Таганке после его «Антимиров». Знакомство произошло в кабинете Юрия Любимова. Подписывая мне на память «Треугольную грушу», поэт допустил невольную ошибку. Вместо даты он обычно писал «XX век», а мне вывел — «XXI век». Но не это сделало нас друзьями. Просто сразу стало ясно, что мы братья. Я не знаю человека более тонкой душевной организации. Этот волшебник слов, виртуоз стиха все время устраивал мне неповторимые встречи с красотой.

До мастерской Неизвестного мы добирались какими-то задними дворами. Сама мастерская походила на огромный ангар. А возможно, это был склад. Невзрачный внешний вид контрастировал с внутренней атмосферой, до пресыщения наполненной искусством. Готовые скульптуры, эксперименты, проекты памятников, пластические замыслы — все смешивалось в красивом хаосе. Когда мои глаза оправились от первоначального шока, я уже смог различить несколько гамм — или серий. Распятия. Тебя провоцируют распятые на кресте женские тела. Но потом приходит понимание, что скульптор попытался свести к распятию все, что, как нам кажется, нам известно. Как будто попробовал сказать, что у всего есть свой крестный путь. Или то, что Бог во всем — со своим страданием и в своем величии. Вдруг я догадался взглянуть на хозяина мастерской. Эрнст говорил с Андреем, но наблюдал за мной. Вероятно, он понял, насколько я ошеломлен и очарован его работами. Как и большинство скульпторов, он очень походил на каменотеса, да и сам был точно вытесан из скалы. На нем были джинсы и свитер. Эрнст кипел от энергии. Стоило мне на него посмотреть, как он тут же обратился ко мне:

— Вы же знакомы с фонтанной скульптурой. Существуют великие ее образцы, например фонтан Треви. Это пластика, которая вписывается в воду. А я хочу сейчас придумать скульптуру, которая бы вписывалась в огонь. Ее все еще не существует, потому что технологически это не так просто. Но я решу эту задачу. Посмотрите, какая красота получается.

И, к моему удивлению, он одной рукой поднял широкий деревянный помост, застеленный темными одеялами. Оказалось, что это крышка, под которой был склад бутылок водки. Эрик вынул две. Из одной (была ли там водка или спирт, я не знаю) он плеснул в металлические чаши, над которыми поднимались скульптурные композиции. Чиркнул спичкой, и ателье наполнилось дикой феерией огня, в котором будто танцевали фигуры. Содержимое второй бутылки мы вылили себе в рот. Это была чудесная, незабываемая водка. Мы тоже заполыхали. На пике этого экстаза Эрик показал нам свою самую сокровенную мечту — ленту Мёбиуса.