Книга Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Он веселился от души! Он обратился к позорным инцидентам в прошлом Клодии, называя ее ненавистным прозвищем Квадрантария[184], которое приклеилось к ней после того, как один молодой человек в шутку прислал ей в кувшине сорок медных монет, символизирующих ее цену. Клодия отправила к нему двух своих подручных, чтобы те надругались над ним. Тем не менее еще один рассерженный юноша отважился прислать ей в дар парфюмерный кувшинчик, доверху наполненный его собственными экскрементами. Цицерон, всего лишь описав эти подарки, ясно дал понять, что они вполне соответствовали содержимому души Клодии.

Он громоздил одну инсинуацию на другую, смакуя историю с Секстом Клелием[185], которому благодаря влиянию Клодии удалось избежать наказания в очередном уголовном делопроизводстве. Говоря о Клелии, Цицерон постоянно упоминал его грязные рот и язык, которые, по словам защитника, неизменно занимались тем, что доставляли удовольствие Клодии. В свою обвинительную речь Цицерон ухитрился вставить все латинские глаголы, имеющие значение «лизать» – lingere, liguerre, lambere, – вкладывая в них похотливый и распутный смысл. С помощью собственных губ и языка, не знавших усталости, он создал образ женщины, у коленей которой роились мужчины, уткнувшись головой между ее бедер, – положение, унизительное для любого римлянина, в жилах которого течет голубая кровь.

– Где сейчас искать Клелия? – вопрошал Цицерон, коварный и хитрый, словно левая рука. – Вы найдете его в доме Клодии, с опущенной головой…

Толпа взревела и затопала ногами. А я мог думать только об одном: я тоже там был. И кого же я пробовал на вкус, Клелия или Клодию?

Или даже ненавистного Клодия, ее брата?

«Волоокая дама», называл ее Цицерон, имея в виду большеглазую богиню Геру, приходившуюся Зевсу одновременно сестрой и женой, – и разве можно было не уловить намека на ее чрезмерно интимные отношения со своим братцем? А на тот случай, если эта уловка не достигла своей цели, Цицерон постоянно допускал многозначительные якобы оговорки: «Супруг дамы… – После чего поспешно поправлялся с приторной улыбкой: – Простите меня, я имею в виду ее брата. Я их все время путаю».

Цицерон заклеймил Клодию и весь ее класс… Дегенераты, которым и в голову не придет сделать что-либо доброе и полезное, погрязшие в роскоши и распутстве, пристрастившиеся к ludi e quae sequuntur… «обеденным игрищам и всему, что из них проистекает».

Виллу Клодии в Байи он и вовсе обозвал «роскошным борделем», а ее парк на берегах Тибра – лишь прикрытием для тайных знакомств и встреч с молодыми людьми.

Каким бы ни был исход судебного заседания, Клодия уже проиграла. Целий же выиграл куда больше, нежели просто свободу.

Расстроилась ли она?

Скорее всего, нет. Ее презрение распространялось на весь Рим. Она могла позволить себе глумиться над кем угодно. Клодия Метелла была и остается аристократкой до мозга костей, пусть даже развращенной и испорченной при этом.

Да и кто рискнет остановить ее?

Уж конечно, не я. Клодия не станет слушать причитания старого любовника, который уже изрядно ей прискучил. Хотя она по-прежнему иногда призывает меня к себе в постель, очевидно, когда на нее находит блажь заняться поэтической любовью, я знаю, что она отправляет слуг и к другим мужчинам, дабы удовлетворить свои прочие потребности и нужды.

Я задумчиво держу в руках маленькую восковую devotio и строю планы ее использования. Не знаю, для чего я до сих пор храню ее. Поначалу я намеревался сжечь ее в огне, дабы растопить ледяное сердце Клодии. Но потом обнаружилось, что я не могу этого сделать, и она осталась в моей спальне, завернутая в чистую тряпицу. Я кладу ее рядом с собой в постель. Брать ее голыми руками я не осмеливаюсь, дабы тепло моего тела не растопило воск.

С болью в душе я понял, что и сам, следуя примеру Клодии, становлюсь смешным и нелепым. Но это не мешает мне любить и ненавидеть ее еще сильнее. Просто к прежней боли добавилась новая, только и всего. Цицерон выставил мои поэмы на всеобщее осмеяние, ведь они написаны рогоносцем. Будь я крепче духом и телом, я бы ополчился на него. Но у Цицерона слишком много врагов: его хорошо охраняют.

К тому же в последнее время мне изрядно нездоровится, настолько, что я не смогу справиться даже со стариком. Меня беспокоит кашель. А ведь мне нет еще и тридцати; мне полагается быть в расцвете сил и зрелости. Но грудь у меня впалая, как у подростка, а кости на лице выпирают наружу, грозя прорвать кожу. Мускулы на руках стали дряблыми и обвисли, словно бычья шкура, растянутая для дубления. Вся асафетида в Кирене не может унять клокотания у меня в груди. Я даже провел ночь в храме Сераписа[186], надеясь, что бог пошлет мне здоровый сон. Но мне снились лишь кошмары, в которых я видел знакомый силуэт Клодии, неистово занимавшейся любовью со случайными мужчинами в темных переулках.

Отец прислал лекаря из самой Вероны, чтобы тот выслушал мою грудь. Ради его спокойствия мне пришлось проглотить горькую настойку чемерицы, верного средства от помешательства.

– Вам необходим отдых, – уговаривал меня лекарь, – не засиживайтесь допоздна и побольше плавайте. Ешьте больше фруктов.

Посему я удвоил ежедневную дозу перебродившего давленого винограда. Ха!

Глава первая

…Мчитесь, о, мчитесь сюда, внемлите словам моих жалоб! Тщетно, злосчастная, их из глубин я души исторгаю, Сил лишаясь, пылая огнем и слепа от безумья. Если я вправду скорблю и жалуюсь чистосердечно, Не потерпите, молю, чтоб рыдала я здесь понапрасну.

Сосия и Фелис находились в его комнате в Locanda Sturion. Она взяла себе за правило являться сюда без приглашения, словно предъявляя на него свои права. Сосия уже сталкивалась с прекрасной владелицей, которая без смущения встретила ее наглый взгляд и отвернулась, даже не покраснев.

– Почему все упорно твердят, что она бесподобна? – поинтересовалась Сосия, без стука распахивая дверь в комнату Фелиса. – Нос у нее слишком большой, а рот – кривой. К тому же она еще и худа. Если бы Беллини рисовал ее, причем рисовал без прикрас, то портрет вышел бы просто ужасающий.