Книга Великаны сумрака - Александр Поляков

А Иуда удавился. Ибо рухнули мечты. Он ведь знал о силе Христа, видел воскрешение мертвых, исцеление болящих; и буря повинуется, и злые духи. Что уж там какие-то римские легионы? От одного слова развеются в пух и прах. Но Мес­сия, и это Иуда тоже знал, все время уклоняется от прямого столкновения с первосвященниками, Пилатом. Значит, нуж­но сделать так, чтобы Христос вступил в открытую борьбу с властью. Предатель уверен: Мессия победит. Об этом нашеп­тывал ему сатана.

Тихомиров задыхался от нахлынувших переживаний. С зачитанным, стиснутым побелевшими пальцами Евангели­ем он подходил к открытому окну. За ночным окном немолч­но шумела от ветра черная тоскливая листва.

А дальше, дальше. Диавол обещал ослепшему от сребро­любия Иуде: соблазнившись земным царством, Христос, ясное дело, откажется от Крестного Подвига. И это было на руку изменнику. Но не вышло. И злой дух остался ни с чем. Иуда тоже. Спаситель осужден на смерть. Изменник понял, что натворил. Но главное — он лишился несметного богат­ства. И оплакивал он, конечно, несостоявшуюся должность царского казначея. И не пережил такую потерю. А покая­ние? Да разве Иуда способен на настоящее покаяние?

«Милостивый государь, Вячеслав Константинович! По­лучение письма от меня, быть может, удивит вас. Если мы отбросим все наговоры, неточности, остается все-таки факт, что в течение многих лет я был одним из главных вожаков революционной партии, и за эти годы, — сознаюсь откро­венно, — сделал для ниспровержения существующего пра­вительственного строя все, что только было в моих силах.»

Хорошо, а он, Лев Тихомиров. Глубоко ли его покаяние? И разве он никогда не предавал Христа своими грехами? Как же, и много раз. И теперь — какое-то странное искушение: величавая красавица Новикова, приехав из Лондона, дове­рительно шепнула: дескать, место преданного стража импе­рии Михаила Каткова по-прежнему свободно; стоило бы подумать, чтобы ему, Тихомирову, со временем занять его. Дерзко? Да. Он, вчерашний революционер, и мечтать об этом не смел. Но суетливо-сладкая, каверзная мыслишка — чес­толюбца, признанного лидера — растревожила его не на шут­ку. Тем более, влиятельная Ольга Алексеевна, немало сде­лавшая для укрепления русско-английских отношений, уже замолвила словечко в правительственных кругах.

Но тут к Тихомировым пришли — отбирать печку.

— Не отдам! — сказала Катя.

Это была подвижная печь инженера Шуберского — не­большая чугунка, в которой сгорало все, быстро наполняя комнату устойчивым теплом. Уже зарядили дожди. Прибли­жалась осень. Хорошо, что запаслись углем, иначе просто бы заболели от сырости и холода. Подтапливали каждый день. Боялись за неокрепшего еще Сашу — уж ему-то, бедному, мерзнуть совсем нельзя.

И вдруг.

Явились Симоновские, Маша Оловенникова с Кравчин- ским (неужто специально из Лондона прикатил, в качестве грубой силы?), почему-то Вера Засулич, еще какой-то кря­жистый юноша с неряшливой бородкой.

— Это наша печь. Верните! — мрачно выдавил, явно сму­щаясь, Симоновский.

Накануне Лев заложил часы, за которые ему дали семь фран­ков. Теперь семья могла пообедать — с куриной лапшой, доро­гой ветчиной и фруктами (для сына) на десерт. А засим, горь­ко усмехался про себя, — яко наг, яко благ, яко нет ничего.

— Неплохое меню для. Для почитателя твердой власти? — не удержалась Оловенникова. — Константин, — поверну­лась она к юноше, — забирайте чугунку!

Кравчинский молча рассматривал книжную полку; нашел стопку брошюр «Почему я перестал быть революционером», брезгливо вытянул одну, стал листать, вымучивая зевоту. Константин, медвежевато играя плечами, начал отрывать от печки трубу.

— Репрессии по рецепту Лаврова? — усмехнулся Тихоми­ров. — Наказание изменников? Холодом.

— Не отдам, — снова сказала Катя.

Но бородатый юноша уже тащил печку к двери. Саша ис­пуганно смотрел на него.

Катюша с какой-то кошачьей пружинистой ловкостью нырнула в соседнюю комнату и через пару секунд выскочи­ла обратно. Лев никогда не видел у жены такого лица: оно было нездешним, страшным, со жгучими буравчиками оста­новившихся глаз. Катя подняла опущенную руку, и все уви­дели револьвер. Да, это был старый «бульдог» Тихомирова.

— Не отдам! У меня сын. Буду стрелять!

— Катюша, что ты? Мы же подруги. — сразу утратила барский лоск «вспышкопускательница» Оловенникова.

Кравчинский зевнул и выронил брошюру. Юноша, побаг­ровев набрякшим лицом, держал печь, не решаясь двинуться с места. Чета Симоновских пятилась к выходу.

— Тише, милая! Все хорошо. Тише. — обнял сзади жену Тихомиров. — Пусть забирают. Мне обещали. Мне дадут.

— Буду стрелять, — уже не так уверенно сказала Катя.

Лев уговаривал, гладил руки жены, пока ее пальцы не ос­лабли, и револьвер не оказался в его руках.

— Буду..

Она зарыдала. Саша кинулся, прижался к матери.

Народовольцы, не прощаясь, потянулись к двери. Могу­чий Константин уносил печь. Ему помогал Кравчинский.

На пороге Оловенникова остановилась, бросила на тум­бочку мятый журнал. Лев узнал: монархический «Русский вестник», бывшее детище Каткова. Маша надменно повела плечиками:

— Прочти, что пишут те, кому ты собрался служить.

Дверь хлопнула. Он схватил журнал, почти убежал к себе.

Нашел: «Повинная террориста». Строки ударили в глаза ос­лепительно-раскаленным бисером: «В награду за покаяние такого содержания, такой формы и по таким поводам обще­ственная совесть не задумалась бы отправить злодея на ви­селицу.. Зверские инстинкты этого нравственного урода стя­жали ему прозвище «Тигрыч».

Тихомиров качнулся: разве он ожидал такого? Хорошо, а чего он хотел? А с другой стороны выходило: его покаянное письмо товарищу министра внутренних дел фон Плеве сде­лалось достояние гласности, пошло, как говорится, в народ.

Так, а далее: «С таким нравственным закалом, с таким позорным прошлым этот бывший атаман шайки политичес­ких убийц наблюдает теперь на берегах Сены действия своих бывших единомышленников и собирается служить России какою-то созидательной работой. В своей наглости он даже дает советы правительству и обществу .»

Павловский обещал раздобыть другую печку, да что-то, видимо, не получалось. К счастью, распогодилось, и ясные дни радовали последним теплом.

Принесли записку от Лаврова: «Если вы переменились, то почему хотя бы не промолчали? К чему эта публичность, за­явление, брошюра?»

Ответил: «Привык говорить о своих убеждениях открыто и внятно. Простите.»

А из Петербурга, от фон Плеве — ничего; ни слова, ни пол­слова. Но Лев Александрович уже знал — все через ту же Новикову, — что барон давно прочел не только его письмо, но и брошюру. Отчего же нет ответа? Пусть и самого плохого. Лишь бы закончилась изматывающая неизвестность.