Книга Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

Однако Джейн — самая младшая, самая красивая роза во всем букете. Она получила лучшее воспитание, и от природы принадлежит к тем людям, которые по складу души, внешности и обхождению сразу выделяются в любом обществе. Джейн честолюбива — она отвергнет всякое предложение руки и сердца, к которому не прилагается корона пэра, — и это непременно должна быть корона ангрийского пэра. А помимо знатности соискатель обязан владеть землями и богатством, слугами, каретами и всем прочим, без чего ослепительная красота не может сиять в полную силу.

Я боюсь, что мисс Мур, при всем своем воспитании и природной живости ума, совершенно чужда утонченной романтике Запада. Боюсь, она едва ли понимает, что это такое. Она практична и расчетлива, как любой эдвардстонский фабрикант, ее главная цель — не продешевить. Она открыто признает, что ценит в этом мире внешний блеск. Если Джейн что-нибудь делает хорошо, она любит, чтобы ее хвалили. Ей необходимо общество — она ни за что не согласилась бы жить одна. Ей не придет в голову наигрывать самой себе на фортепьяно или напевать печальные куплеты, когда рядом никого нет. Раз или два она случайно оставалась одна в гостиной Керкем-Вуда — вечером, после наступления темноты, — и смотрела в окно на сад с закрытыми чашечками цветов в каплях ночной росы, с мшистой зеленью лужаек и вьющейся к воротам подъездной аллеей и дальше, на приветный простор лугов, залитый лунным светом. И покуда Джейн смотрела, какое-то непривычное чувство и впрямь шевельнулось в ее душе, но спроси в тот миг кто-нибудь, отчего так заблестели ее глаза, она бы ответила не «как чарующе светит луна!», а «какой замечательный край — Ангрия!».

Затем, когда мисс Мур отвернулась от окна и окинула взглядом безлюдную комнату, где беспокойные отблески камина пляшут по стенам, отчего кажется, будто картины шевелятся в рамах, когда она уселась в кресло и застыла, ожидая, что скоро в тишине раздадутся отцовские шаги, возможно, она впала в отрешенную задумчивость и сейчас вспоминает старшую сестру, которая умерла, когда Джейн была еще ребенком: день похорон, вытянутое тело в гробу на столе, слуг, теснящихся, чтобы в последний раз взглянуть на мисс Харриет, то, как сама приложилась губами ко лбу покойницы, и пришедшее в тот миг осознание, что Харриет покинула их навсегда.

Мисс Мур вспоминает, как поразил ее контраст между мертвой сестрой в гробу и живой Харриет: высокой девятнадцатилетней девушкой, только что окончившей пансион; когда мистер и миссис Керкуолл или сэр Фредерик и леди Фейла приезжали с ежегодным визитом, ей дозволялось сидеть с гостями до вечера; у нее была собственная уборная с туалетным столом и большим деревянным несессером; иногда после обеда она заходила в детскую и брала младших в гостиную, где играла им на фортепьяно марши и вальсы. Харриет восхищала и немного пугала маленькую Джейн. Рост и фигура, роскошные платья, золотые часы с цепочкой, умение рисовать, петь, играть на рояле, читать по-французски и по-итальянски — все делало ее существом высшего порядка.

Следом в памяти всплывают перешептывания няньки и горничной: мисс Харриет-де выйдет за мистера Чарлза Керкуолла, — а затем возникает и образ самого Чарлза: высокого молодого человека, который в ту пору частенько заглядывал к ним в гости. Он всегда сопровождал мисс Мур в пеших и верховых прогулках: Джейн видела из окна детской, как они садятся в седло и стремительно летят по аллее. Она помнит, как сестра пригибалась к шее своей грациозной кобылы Джесси, помнит длинные локоны, вуаль и лиловую амазонку, струящиеся на ветру. Чарлз и сейчас стоит перед ее мысленным взором: его выразительные черты и пристальные глаза, постоянно следящие за мисс Мур.

От кроткого и миловидного личика Харриет, неяркого, но с удивительным светом в мягких серых глазах, память Джейн возвращается к бледному, с впалыми щеками, неживому лицу усопшей. Она вздрагивает, слезы падают на шелковое платье. Спросите, о чем она плачет. «Потому что мне так грустно сидеть одной» — будет ответ. Это не стихия Джейн Мур; вдохновение сумерек, одиночества, меланхолических раздумий чуждо ее натуре.

Войди в парадный зал, полный ангрийских вельмож. Здесь дают публичный бал в честь третьей годовщины независимости. Сколько света! Как сверкают драгоценности, алые шарфы и плюмажи! Как бравурно звучит музыка! Играет единственный инструмент, и его мелодия исполнена торжества. Она несется из ниши. Ты не видишь рояля за толпой окруживших его блистательных дам. Слушай! Как электризует сильный переливчатый голос, выводящий победную песнь Ангрии: «Бейте в тимпаны громко!»

Подойди ближе и вглядись в певицу. Ты узнаешь ее, увенчанную перьями, одетую в алое, тебе знакомы цветущие щеки и большие голубые глаза Джейн Мур, красноречиво говорящие о чувствах, которые ветры Ангрии навевают дочерям этой страны. Чувства, увы, недолговечны — они исчезнут, как только стихнут звуки рояля. Исчезнет и это выражение твоих глаз, этот румянец, когда ты отвернешься, чтобы беспечно рассмеяться в ответ на комплимент стоящего рядом денди. И все же твоя душа не глуха к более высоким нотам. Она откликается на героический призыв. Ты не самовлюбленная кокетка, не светская пустышка. Ты красивая, щедрая, порывистая, гордая, властная женщина.

V

Почти неделя как я получила письмо от Брэнуэлла с упоительно-характерным посланием Нортенгерленда дочери. Каким сладостно-утешительным голосом словно говорит это письмо! Я жила им несколько дней. Всякий раз, как у меня выдавалась минутная передышка, оно звучало у меня в ушах словно чистая музыкальная нота, пробуждая мысли, которых не было много недель: мне рисовались возможные последствия письма и другие сцены, связанные с иными событиями, иным состоянием чувств. То были не напряженные поворотные эпизоды, а тихие картины, какие можно часто наблюдать во внутренних кругах высшего света.

Передо мною словно отдернули занавес, явив мне герцогиню, когда она, только что с постели, в легком утреннем туалете садится завтракать и обнаруживает среди другой почты отцовское письмо. В самой идее, казалось бы, нет ничего особенного, но обстановка была такой живой, комната — такой четкой: чистый утренний свет, за окном ничего, кроме холодного октябрьского неба, если только не подойти ближе и не глянуть на террасу внизу и еще дальше, на зеленую лужайку с фонтаном и рядом величественных лип, за которыми лежит широкая дорога, еще более широкая река и огромная столица, — и тогда ты поймешь, что это адрианопольская резиденция королевской четы, ибо здание за зданием громоздятся вкруг зеленого кружка с его мраморной чашей, из которой бьют струи воды, с его приветной лиственной рощей. Более пятидесяти окон выходит в этот двор, впуская свет в неведомо сколько великолепных и просторных покоев.

Герцогиня дочитала письмо и мысленно следует за автором — она не знает куда, однако воображение рисует ей тягостные сцены: вот он в портовой таверне, сидит один промозглым осенним вечером, слушая шум ветра в мачтах множества кораблей и неумолчный рокот моря — Атлантики, чьим суровым волнам он завтра себя доверит, вступив на борт парохода. Она смотрит в окно на высокую крышу и величавый фасад Нортенгерленд-Хауса, который, словно некий исполинский театр, высится над улицами Адрианополя. Владелец этого блистательного особняка — бездомный скиталец.