Книга Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев

вторым годом и сводится к Евразии.

Сюжет тех лет. Приятель принес мне чемодан рукопечатных стихов. Из всего понравился Лимонов, и я – учитывая цензора, – написал, что в Нью-Йорке бедствует молодой поэт Эдди Лемон. Post hoc, конечно ничего не значит, но спустя немного в “Континенте” появилась подборка Лимонова с внушительной врезкой Бродского.

от руки на открытках. нью-йорк

26 декабря 1978

“О tempora, о mores, о цорес” Horace. Меня разрезали и зашили обратно. Грудь и др. части тела выглядят, как “москвичка” 50-х годов. Мог бы гулять голым, надев только лондонку. Операция называется “bypass”, по-русски – “объезд” – знаете, когда грузовик лежит на боку. Грязь кругом, трактор надрывается и гаишник руками машет. Ничего, очухался, не курю вот уже 2 месяца кряду (к ляду).

от руки на открытке. нью-йорк

30 января 1986

…есть такая часть (того) света – Инфарктика. Был там трижды (13 дек[абря] прошлого года во второй и 27 дек[абря], уже под ножом и ничего посему не соображая, в третий раз) – что Вам сказать за пейзаж? Много, конечно, белого; но еще больше красного и черного – совершенно, однако, вне-стендалевского пошиба. Если вернусь на круги своя – в чем далеко не каждый день уверен – придется завязать с рядом уланских привычек, включая одну фабрично-заводскую: курение. Придется завязать, иными словами, с пиш[ущей] машинкой и перейти на вставочку (к[ото]рую бычки и заменили). Хотя Мика всегда от руки писал. В общем, не знаю, на сколько меня хватит. Хорошо бы увидеться, как говорил Ваш сосед-Буддильник [Саша Пятигорский. – А. С.] еще в этом воплощении.

В ноябре 1988 я прилетел в Нью-Йорк. Не успел встречавший меня Томас Венцлова водворить меня на квартиру, как в дверях возник Иосиф:

– Андрей Яковлевич, в этой жизни мы уже увиделись, что же мы будем делать в следующей?

Иосиф ошарашил меня своим ужасным видом. Он был какой-то распухший, большой, белый, не бледный, а белый. Только что прилетел, из Франции что ли. В общем, с самолета, усталый, физически никак не расположенный к заседанию с разговорами. И вот мы втроем немного поболтали вполне легкомысленно. Было, наверное, около одиннадцати, Иосиф сказал очень авторитетным тоном:

– Андрей Яковлевич, одиннадцать часов, пора спать, вы еще не знаете, что такое jet lag [реакция на быструю смену временных поясов после самолета. – А. С.]. Ложитесь, завтра утром мне в девять звоните. И приходите, мы вас ждем.

Имелся в виду Иосиф и его кот. Эту фразу я слышал много раз за те немногие дни, что был в Нью-Йорке. Пристрастие к кошкам у Иосифа, наверно, было наследственное: очень легко представить Александра Ивановича – как и Иосифа Александровича, наглаживающих на коленях кота. И гриничвилледжская квартирка была питерского пошиба, ибо сильно смахивала не на две, а на полторы комнаты. Он гордился, что в его полуподвал есть вход сверху с крылечка, другой вход из-под крылечка и третий – во двор, через терраску на полметра ниже земли. На терраске стояла какая-то дачная плетеная мебель. Кот выходил именно в этом направлении. Иосиф острил: “идеальная квартира для адюльтера”.

Назавтра утром, когда я ему позвонил, он мне сказал, что лучше всего прогуляться пешком, – да и не по восьмому авеню, а, скажем, по шестому – приятнее, наряднее, столичнее. По-российски подробно объяснил, как к нему пройти, как найти. Дорога заняла не меньше двадцати минут. Я получал полное удовольствие от уютного Манхеттена. Поднялся на крылечко, как мне было сказано, позвонил. Иосиф сломя голову выскочил из своего полуподвала по довольно-таки крутой лестнице с резвостью польского улана и с неосмотрительностью такой же. Бурно, динамично провел меня в свою гостиную, усадил. Хотелось все посмотреть, и письменный стол с бюро и полочку с фотографиями матери и отца, а напротив – огромная рамка, в которую были вставлены многочисленные фотографии друзей – ну и тех, кого ему хотелось видеть. Под торшером – диван, на котором он сидел, так сказать, главное место в комнате. Справа от торшера стойка с полным Брокгаузом-Ефроном, который создавал впечатление очень отечественной квартиры. В углу аккуратно, довольно дизайново лежала стопка книжек “Less than one” – Иосиф знал, что я не большой ценитель его прозы, так что книжка мне не досталась. Осмотревшись таким образом, я сел. И вот этим утром Иосиф был выспавшийся – красивый, молодой, здоровый, подтянутый, меловая белизна ушла, кожа активная, здоровая – все совершенно замечательно.

Какой бывает разговор при первой встрече – разбегающийся.

– Ну-с, Андрей Яковлевич, какие будут первые впечатления? Как долетели?

– На Эйр-Индия. Индусы изуродовали монументальные своды своего Боинга – все изрисовали мелкими красными фигурками. Несчастные, даже жалко их.

– Андрей Яковлевич, не жалейте. Вас никто не пожалеет.

Он не расспрашивал о нашей политической обстановке, он ее на удивление хорошо представлял. Про Америку – до выборов оставался, что ли, день – сказал:

– Знаете, я был в Белом доме. Буш – это последний патриций. Дальше будет все попроще.

В мои планы входила Метрополитен-Опера.

– Билеты, кажется, можно достать, если нет, позвоню Барышу, билеты будут.

Мне нужно было отметиться в Пен-центре, сравнительно недалеко, в Сохо.

– Пойдемте, я вас провожу.

Погода восхитительная – теплая благодатная осень. Мы шли по умиротворенному Нью-Йорку, я наслаждался курортным воздухом – на авеню с машинами чудесный освежающий морской бриз. Прошли несколько кварталов, Иосиф остановился у хот-догщика, съел хот-дог, с чувством сказал:

– Вот моя основная еда здесь – как там пельмени.

И назавтра в девять я должен был непременно позвонить. Опять:

– Мы вас ждем.

Накануне мы с ним скакали с пятого на десятое, сейчас это было довольно размеренно обо всем.

Сначала о его тамошних стихах. Я предположил, что он перешел от пятистопника к разностопному дольнику под влиянием всемирных пространств и масштабов; Иосиф не согласился. Что он набрал и высоты, и разнообразия средств. Что стал тщательно обрабатывать почти каждую строку. Самые лучшие стихи:

“Литовский ноктюрн”,

“На смерть друга”,

“Я хотел бы жить, Фортунатус…”,

“Ты забыла деревню, затерянную в болотах…”,

“Зимняя эклога”,

“Летняя эклога”,

“Я пил из этого фонтана…”

Он прибавил:

“Осенний крик ястреба”.

Перешли на других.

В России Иосиф, кажется, как и все, отпадал от Набокова. Теперь отнесся о нем сдержанно, недружелюбно.

От Солженицына всегда отгораживался, видел в нем Николая Гавриловича. И сейчас:

– О Солже? Что о нем говорить? Он в “Теленке” о себе все написал. Сам, наверно, не подозревает, что. Жуть!

Иосиф ходил по комнате, проверял корешки, говорил, что вот в возрасте перечитывает, перечитал Анну Андреевну, очень многое понял. Прочитал Кузмина в какой-то раз и тоже что-то