Книга Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

«народом». Аргумент, в сущности, демократический! Правда, он прозвучал в разговоре с представителем конституционной Европы. Но нечто похожее доводилось слышать и русским. 29 июня 1862 г. Валуев записал в дневнике слова государя о том, что он противится установлению конституции «не потому, что… дорожит своей властью, но потому, что убеждён, что это было бы несчастьем России и привело бы её к распаду». В том же духе Александр Николаевич высказался в беседе с П. Д. Голохвастовым в сентябре 1865 г.: «Я даю тебе слово, что сейчас на этом столе я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убеждён, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня — и завтра Россия распадётся на куски».

Таким образом, теперь даже для венценосца самодержавие — не наиболее совершенная форма правления, основанная на духовном превосходстве самого своего принципа, а просто пока более соответствующая русским условиям. Он публично объясняет необходимость своей неограниченной власти исключительно её полезностью для империи в данное время. Но сам переход к рационально-прагматическому дискурсу, по сути, подрывал легитимность реального самодержавия — этот дискурс предполагает дискуссию, в которой по вопросу о полезности могут прозвучать убедительные контраргументы.

Скользкой была и тема несвоевременности народного представительства, поскольку готовность или неготовность общества к нему определялась правительством без всякого обсуждения с первым. В январе 1863 г. Александр II торжественно открыл сейм в Финляндии, что вызвало у русских закономерный и обидный вопрос: что же мы, более отсталые, чем финны? Это напоминало недоброй памяти политику его дяди и тёзки. В 1879 г. конституцию (написанную русскими юристами, очевидно, с согласил императора) обрела освобождённая от турецкого ига ценой обильной русской крови Болгария. В самой же России после земской реформы 1864 г. движение в сторону большего «раскрепощения» было совершенно прекращено. «Кроме верноподданнических адресов, у русского общества не было законных способов коммуницировать с властью по политическим вопросам от лица сколько-нибудь значительного количества людей»[597]. Постоянным одёргиванием любой политической инициативы, идущей от общества — даже в виде верноподданнических адресов, — верховная власть давала понять: дальше уступать она не намерена.

Так, на цитированный выше адрес Московского губернского дворянского собрания последовала весьма жёсткая реакция. Собрание было распущено. Граф В. П. Орлов-Давыдов, чья «конституционалистская» речь вместе с текстом адреса была опубликована в газете «Весть», и издатель последней В. Д. Скарятин — привлечены к следствию, газета приостановлена на 8 месяцев. Вышел специальный царский рескрипт, в котором подчёркивалось, что право на законодательный почин в России имеет только монарх. Дворянские собрания лишились права «представлять высшему правительству о нуждах дворянства, о прекращении местных злоупотреблений или об устранении неудобств, замеченных в местном управлении, хотя бы они происходили и от общего какого-либо постановления».

В ноябре 1870 г. в адресе Московской городской думы, написанном И. С. Аксаковым, прозвучали надежды на открытие «простора мнению народному и печатному слову», на «свободу слову церковному» и «свободу совести». Но даже эти пожелания показались Царю-Освободителю чересчур дерзкими. Адрес был возвращён обратно вместе с письмом министра внутренних дел А. Е. Тимашева, где отмечалось, что Дума затрагивает вопросы управления, о которых ни одна корпорация не имеет права говорить с государем. Публикация адреса была запрещена, председатель Думы князь В. А. Черкасский вышел в отставку. «Государь чрезвычайно рассержен… в нём [адресе] видят стремления конституционные и революционные», — записала в дневнике близкая ко двору А. Ф. Аксакова.

(Впрочем, вряд ли можно считать эти адреса серьёзными политическими акциями. «Конституционные стремления московского дворянства, — вспоминал Б. Чичерин, — были чисто напускные. Это было минутное раздражение за освобождение крестьян; скоро оно рассеялось, не оставив по себе и следа. Сознание права не находило почвы в России. Века холопства не дали развиться этому началу, и проповедь, которая в немецкой сфере нашла бы самую горячую поддержку, у нас звучала в пустоте». По словам адмирала И. А. Шестакова, «[главнейший агитатор [адреса 1865 г.] Орлов-Давыдов, несмотря на конституционные свои стремления, лез в лучи самодержавного двора с рабским бесстыдством и не знал, как согласовать обязанность церемониймейстера с положением главы оппозиции, чем, по-видимому, быть желал. Он очень опечалился, когда его не пригласили на дворцовый бал за московскую болтовню, и очень утешился на рауте английского посла встречей, похожей на овацию… Возможна ли была дворянская палата при таких наклонностях сословия к раболепию и себялюбию?» В 1870 г. многие «подписанты» быстро отреклись от своих вождей — Аксакова и Черкасского. А. Аксакова возмущалась: «…подлость, присущая русской натуре, переливает через край, и те самые, которые подписали злосчастный адрес, отказываются от какой-либо солидарности с ним и обвиняют Черкасского, что он захватил их врасплох. Ах, это общество, конечно, не созрело для политической жизни, и будет ли оно когда-нибудь зрело для неё — большой вопрос».)

Проект Лорис-Меликова был утверждён под давлением обстоятельств — дабы привлечь общество на сторону правительства в борьбе с революционной угрозой, но, похоже, Александр Николаевич пошёл на этот шаг не с лёгким сердцем. «Я дал согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идём по пути к конституции», — с тревогой сказал самодержец своим сыновьям (вспомним, какие катастрофические видения вызывало у него слово «конституция»!). Невозможно судить, стало бы привлечение выборных людей к работе Государственного совета зачатком русского парламента — или после неизбежного разгрома «Народной воли» их бы снова отправили по домам? Второе кажется вероятнее.

Ступив одной ногой на путь реформ, Александр II другой ногой остался твёрдо стоять на унаследованном от батюшки и традиционном для русских монархов самовластии. Но последнее плохо совмещалось с первым. Как уже говорилось выше, большинство образованного общества вовсе не ратовало за немедленную конституцию, но хотело постепенного расширения своего участия в управлении государством или как минимум «ограничения правительственного произвола и утверждения законности» (А. В. Никитенко). Удовлетворительного ответа на вопрос, почему эти вполне естественные пожелания признаны опасными, общество не получило. «Мы требуем повиновения, но во имя чего требуем мы его? Только во имя обязанности повиноваться и права повелевать. Между тем следует доказывать, что то и другое полезно, что приказания, с одной стороны, и покорность — с другой обеспечивают благоденствие отечества. Это доказывать тем труднее, что без новых форм это благоденствие обеспечено быть не может. Таким образом, мы вращаемся в неправильном круге и из него исхода найти не хотим», — признавался в дневнике Валуев. Отдельные реплики императора на сей счёт, брошенные в частных беседах, не были развёрнуты в продуманную и последовательную пропаганду. Да, видимо, и не могли быть развёрнуты.

Идеология — ахиллесова пята александровского режима, что напрямую связано с личностью самого императора, не очень понимавшего, чего он, собственно, собирается достичь в результате своих реформ («Государь сам ясно не