Книга Слово - Сергей Алексеев

Но все чаще возникал разговор о судьбе собрания. Нужно было что-то делать с ним, как-то распорядиться. Выбрав погожий день, обычно в бабье лето, Гудошников проветривал и подсушивал книги, мыл и чистил хранилище, но минул октябрь, и что там делалось, за окованной дверью, — неизвестно. Аронов, бывая у Степана, подолгу стоял у двери и, приложив ухо к железу, слушал. Рукописи молчали…

В начале ноября Аронов пришел задумчивый, обеспокоенный.

— Ну, Степан Никитич, — торжественно и решительно сказал он. — Давай вместе думать, что делать с библиотекой…

Тогда, весной, передав папку с материалами по старообрядческим скитам, Степан еще раз встретился с Ароновым. Разговор был долгим и трудным для Гудошникова-сына.

— Ты сам посуди, Никита Евсеич болен, — убеждал Аронов. — В таком состоянии он может натворить все что угодно. Знаешь, на что похоже сейчас собрание? На часы, которые ребенок взял поиграть.

Степан колебался, его мучили сомнения. Взять из библиотеки материалы — это еще куда ни шло. Можно пойти и на риск, если из-за них срывается экспедиция. И если отец хватится этих бумаг, можно привести веские причины, даже укорить его можно: всю жизнь боролся, призывал спасать гибнущие книги, а теперь, когда начинают спасать их, — ставишь палки в колеса.

— Пойми ты, мы с тобой будем отвечать, если что случится с книгами, — говорил хранитель. — Мы с тобой знали, что он нездоров и рукописям угрожает опасность, но пальцем не шевельнули. С нас спросят и правильно сделают.

— Я все понимаю, понимаю! — досадовал Степан. — Но как брать книги? Как? Ведь это же… самое обыкновенное воровство. Причем у родного отца!

Спасение библиотеки Гудошникова решили начать с самых ценных рукописей. Степан должен был незаметно изымать их из хранилища и передавать в отдел. Несколько книг таким образом он передал уже, но внезапное исчезновение Гудошникова спутало все планы.

Можно было вскрыть хранилище, составить опись книг и передать все разом в отдел, но сделать это оказалось непросто. В нотариальной конторе лежало завещание Никиты Евсеевича, вскрыть которое можно было лишь после его смерти. В него-то все и упиралось. После нескольких визитов Степана к юристам и нотариусу выяснилось, что образовался заколдованный круг. Факт смерти могла подтвердить только справка о смерти, выданная медицинским учреждением. Но такой справки пока не могло быть. Степана послали в народный суд, однако и суд мог признать Гудошникова без вести пропавшим только через какой-то срок. На завещании же черным по белому значилось — вскрыть после смерти.

Аронов советовал написать в Министерство юстиции, но Степан медлил. Его мучил вопрос: кому завещал библиотеку отец? Близких родственников, кроме сына, у него не осталось. Кому же он оставил наследство? Кому доверил распорядиться делом, на которое положил всю жизнь?

Степан не был уверен, что дело завещано ему. И эта неуверенность будила в нем страстный интерес и горечь одновременно. По вечерам в пустом доме или днем на работе он неожиданно вспоминал об этом и долго не мог отделаться от навязчивых мыслей. Если завещано ему — значит, он обязан продолжать добиваться создания рукописных фондов в публичных библиотеках, писать письма, требовать, а короче — скандалить всю жизнь, как отец. Завещая, он вместе с собранием вручал ему свою судьбу. Ну а если не ему? Тогда, выходит, чужой Гудошникову собственный сын…

Степан боялся и того, и другого. Пусть уж лучше это завещание вечно лежит нераскрытым, чем узнать последнюю волю отца.

Аронов же вдруг потерял интерес к завещанию и писать никуда больше не советовал.

— Да пусть оно лежит себе, — отмахивался он. — В любом случае мы должны спасти библиотеку. Вот и все, что от нас требуется. Наследник — ты! Ты и решайся.

А тянуть дальше было нельзя. Хранилище следовало проветривать, ухаживать за книгами, поддерживать строго одинаковую температуру, но Степан медлил. Аронов приходил каждый день с утра, приводил с собой двух студентов и уже ящики привез, свалив их во дворе, однако Степан говорил, что сегодня не выйдет, он спешит на работу, к больным, и убегал.

Однажды вечером он нашел в почтовом ящике открытку. Его вызывали в милицию.

Он пришел в милицию на следующее утро. Перед ним выложили несколько фотографий и спросили, не узнает ли он здесь своего отца. На первом снимке, скрючившись, лежал одноногий человек в каком-то тряпье. Лица не видно, только затылок и клок бороды, торчащий из-за шеи. На другом — крупным планом лицо — черное, распухшее, в трупных пятнах. Затем, отдельно, руки, детали одежды, старый деревянный протез.

— Не узнаю, — проговорил Степан. — Нет! Кажется, он… Он! Протез точно его.

Из милиции он вернулся домой, где его уже поджидал Аронов. Степан поздоровался и молча стал собираться в дорогу.

— Ты куда? — удивился хранитель. Труп инвалида был найден в Иркутске, в каком-то подвале пристанционных домов.

— Кажется, нашелся отец… — проронил Степан.

— Живой?

— Мне показали снимки… Я не уверен… На снимках — мертвый…

— Ну, с Богом, — пожелал Аронов.

К концу вторых суток Гудошников-младший вышел на станции в Иркутске и отправился искать городской морг. Уже на его пороге он вдруг остановился, ощутив приступ неведомого раньше страха. Сколько раз он бывал в моргах, анатомических музеях и секционных залах, но ничего подобного не чувствовал. Все казалось само собой: занятия в «анатомке», трупы, мышечные ткани, кишечник, органы кровообращения…

«Не бойтесь запаха и не обращайте на него внимания, — вспомнил он наставление профессора. — Это всего лишь химическое вещество. Запах — это химическое вещество…»

Где-то здесь, за дверью, возможно, лежит его отец и тоже для кого-то не более чем материал для изучения, химическое вещество…

Его окликнули, дернули за рукав, спросили, что нужно.

— Отца ищу, — промолвил он, не видя, с кем разговаривает. — Инвалид, без ноги…

Женщина в черном халате, надетом поверх фуфайки, провела его в ледник, молча указала на трупы, лежащие под серой, смерзшейся тряпкой. Степан, сдерживая дрожь в руках, снял ее и нагнулся над телами. Свет в леднике был слабый, лиц не рассмотреть…

— Можно ведь лампочку посильнее ввернуть! — внезапно раздражаясь, крикнул он. — Ничего не видать!

— Запрещено, — виновато сказала женщина. — Большая лампа тепло дает, куржак от нее делается. Вы не знаете, так не кричите.

Инвалид лежал в середине. Замерзший ком бороды торчал вверх, глаза чуть прикрыты, на щеках — примерзшие опилки…

— Кто там смотрит? — спросил за спиной хриплый женский голос, шаркнула о бетон лопата.

— Отца ищет, — проронила женщина в черном халате. — Инвалида…

Степан осмотрел труп, стер опилки со щеки, тронул руку. Нет, вроде не он. Этот при жизни был щуплым, худосочным, отец же — крепок и широк в плечах. Степан лихорадочно вспоминал приметы отца, особенности его рук — ничего в голову не приходило…