Книга Всё зелёное - Ида Мартин

— Ты меня целовал. Забыл? Там, в колодце.

— Ты что? Как такое забыть? Но если бы я поцеловал тебя раньше, то мы бы разожгли здесь такой огонь, от которого растаял бы весь снег вокруг дома, а может и ещё дальше. От которого стены этих подвалов сами расступились, чтобы выпустить нас. Но мы бы всё равно отсюда не вышли, потому что ничего, абсолютно ничего не могло бы отвлечь нас друг от друга.

— Кость, хватит. Во-первых, ты очень щекотно гладишь, а во-вторых, всё было, как было, чего сейчас выдумывать лишнее?

Его пальцы замерли у меня на руке.

— Про огонь? Это же я не сейчас выдумываю. Это я тогда выдумывал, а сейчас просто вспоминаю.

— Как ты считаешь, мы всегда так будем? — спросила я то, о чём думала всю дорогу от общины.

— Как так?

— Ну, так. Ты будешь уходить, а я тебя искать?

— Если ты уйдешь, то я тоже пойду тебя искать. Клянусь.

— В том смысле, что мы всегда будем так ссориться?

— Мне, кажется, это пройдет. У тебя.

— Почему это у меня? Типа с тобой всё в порядке? — я села, уставившись в кромешный мрак. Куртка съехала к ногам. — Или у тебя не пройдёт?

— Я шучу. У меня тоже пройдёт, — он поднялся следом. — Я и так, знаешь какой спокойный стал?

— Я заметила.

— Ты меня очень осуждаешь? — почти прошептал на ухо.

Я знала, что он спросит нечто подобное и станет раскаиваться.

— Нет. Ты поступил справедливо. Крик того котенка будет у меня стоять в ушах всю оставшуюся жизнь. Я бы этому уроду и вторую ногу прострелила.

— Но это ужасно, Тоня. Ужасно, что такое может быть справедливым. Я не жалею, и я бы снова так поступил, но это зло. Тот парень зло, и я тоже зло. В мире очень много зла, и одно зло постоянно рождает другое. Остановить это невозможно. Поэтому я и не люблю людей. Чем их меньше, тем меньше зла. Понимаешь?

— Помнишь, ты рассказывал про девочку, которая ослепла, но на самом деле не ослепла?

— Ты это слышала? — он обрадовался.

— Да, потому что я, может, и ослепла, но не оглохла. И хочу сказать, что я понимаю. Я всё отлично понимаю. Если бы я видела столько зла в жизни, сколько видел ты, меня бы уже в колонию посадили или в ссылку сослали. Я бы не смогла столько терпеть. А то, что сейчас в тебе копилось ещё с деревни. Я же видела, как ты сдерживался. И видела всех этих людей. И я понимаю, почему ты их не любишь, и почему ты устал понимаю.

Если бы меня всю жизнь кидали и предавали, если бы я никогда не знала любят меня родители или нет, если бы постоянно жила с осознанием того, что в любой момент меня могут променять на чужого человека, я бы тоже стала таким же дерганым параноиком, как ты. А может даже хуже.

Но мои родители любят друг друга с пятнадцати лет. Они познакомились ещё в школе, и у них до сих пор всё хорошо. Так что я просто не знаю, как может быть по-другому.

Я хочу сказать, что если я с тобой, значит мы вместе. Вот и всё. Просто помни об этом, когда в следующий раз вдруг соберешься уходить.

Я снова легла, а он остался сидеть.

— Можешь пообещать, что предупредишь меня заранее?

— О чём?

— О том, если мы вдруг перестанем быть вместе.

— Такого не произойдёт.

— Честно?

— Амелин!

— Спасибо! — он тоже лёг и притянул меня. — Теперь мне гораздо спокойнее.

— Ты меня опять смешишь.

— Я ничего не сделал.

Мы просто лежали и вдыхали темноту. Тихую, таинственную, обезоруживающую, но совсем нестрашную вдвоём.

— Помнишь ту картину, за которой я ездил?

— Чёрный квадрат?

— Место на кладбище.

— Я и говорю — чёрный квадрат.

— Там не квадрат. Она целиком чёрная. И не плоская, а как будто глубокая.

— Я плохо разглядела.

— Зато я разглядел. Знаешь, почему она называется «Место на кладбище»? Потому что означает «покой». Просто покой и всё. Когда я забирал её, человек, у которого она хранилась, сказал, что дед хотел дать всем то, чего им не хватало.

Он кое-что знал про меня. В больнице этого не скроешь. Так он всё время говорил мне: «Ничего-ничего. Тебе просто нужно успокоиться». Постоянно так говорил. Успокоишься — всё пройдёт. Он желал мне добра.

Наверное, он представлял себе покой в виде смерти, но когда я на неё смотрел, знаешь, что увидел? Я увидел, как мы с тобой, взявшись за руки, идём по дороге. По широкой чёрной асфальтовой дороге ровной и гладкой. Ты сейчас скажешь, что я всё выдумываю, но это чистая правда. Самая правдивая правда из всех.

— Ты всегда так говоришь. Про кикимору у тебя тоже правда.

— И про кикимору правда. Но важнее то, что когда я думаю про покой, я не представляю себе кладбище или одеяло с подушкой, а вижу нас с тобой вместе. Понимаешь?

Я попыталась разглядеть сквозь темноту его лицо. Глаза уже немного привыкли и был различим профиль.

— Между прочим, для эмоционально-нестабильного психа с суицидальными наклонностями, это большой прогресс. Я даже в пятнах Роршаха ничего путного не увидел, а в этой картине смог. Самое счастливое и спокойное место на земле, это не Капищено, Тоня, — это та дорога, по которой мы идём с тобой вместе.

— Но мы ведь всё равно не сможем идти и не оглядываться? — я очертила пальцем контур его лица, и когда дошла до губ, он попытался укусить меня за палец.

— Не сможем, но то, что остается позади, постепенно исчезает из поля зрения. Гораздо хуже прошлое, которое мы несем с собой в рюкзаках. Вот с ним и придётся считаться. Мне с твоим малюсеньким рюкзачком, а тебе с моим огромным рюкзачищем.

— У меня ещё есть одна проблема, — я повернулась на бок и подпёрла голову рукой.

Он повторил мою позу и выжидающе замер.

— Постоянный страх, что ты куда-то исчезнешь, хроническое тебянехватание, расчесанные руки — весь этот нерв и загоны. Я очень плохо себя чувствую, когда тебя нет. Но когда ты есть, мне становится спокойно. Мне кажется, это неправильно. Получается, что я жалкая, зависимая и неполноценная личность?

— Ты чудесная личность, правда. Самая добрая, умная, красивая и тискательная из всех, что я встречал. И когда мы вдвоём, мне с тобой тоже очень спокойно.

Он меня обнял, и мы просто так лежали, прижавшись друг к другу, думая обо всём, что случилось в эти дни.

— Расскажи, пожалуйста, какой-нибудь стих, — попросила я.

— Лучше я тебя всё-таки поцелую, и мы тут всё подожжём к чёртовой матери. И весь этот древний подвал. И всех наверху тоже. И лес. И может даже Москву.

— Хорошо, — согласилась я. — Только сначала стих.