Книга Диссиденты, неформалы и свобода в СССР - Александр Шубин

Диссидентское движение уже просто не могло существовать без „Хроники“, потому что она была его центральной коммуникативной системой, создавала поле общности, ощущение принадлежности к системе Движения. Возрождение „Хроники“ стало вопросом жизни и смерти диссидентства.

Кошки и мышки

Попавший в поле зрения КГБ человек подвергался слежке, разным формам давления, включая беседы, преследования по служебной линии и т. д. И только если после этого диссидент не прекращал свою „противоправную деятельность“, следовал арест (редкие исключения лишь подтверждают правило).

Иногда диссидентам „сходили с рук“ даже серьезные правонарушения. Так, во время процесса над Ю. Орловым в 1978 г. А. Сахаров и Е. Боннэр, участвовавшие в митинге у здания суда, во время потасовки нанесли удары сотрудникам КГБ и милиционеру. Административный суд ограничился штрафом соответственно в 50 и 40 рублей[780]. Во времена „демократии“ наказания за подобные действия были гораздо более серьезными.

Вообще режим старался не злоупотреблять арестами. В брежневские времена некоторые решения об арестах принимались на самом высоком уровне и были как правило связаны со сложными внешне-и внутриполитическими соображениями.

Опыт противоборства КГБ и диссидентов показывает, насколько правовым было советское общество. В. Аксючиц рассказывает о том, как „всесильный“ КГБ накрыл квартирное собрание инакомыслящих: „Когда все собрались, туда ворвалась команда КГБ. Там было тоже самое, примерно, что на допросах и обысках. Мы все сгруппировались, не давая никаких оснований для провокаций, стали вести себя очень твердо духовно. Кончилось дело тем, что мы потребовали составления акта, в котором было зафиксировано помимо всего прочего, что один из ворвавшихся милиционеров был пьян. На что они с нами спорили, и мы согласились на компромиссную формулировку, что он не пьян, а „немножко выпивший“. Ворвавшиеся, ушли просто как побитые псы, ничего не сделав. Не сговариваясь, все вели себя совершенно синхронно. Действия кгбешников превратились в какой-то фарс. Мы просто стали издеваться над ними. Они взяли с собой участкового, а участковый судя по всему для храбрости рюмку хлопнул. И кэгэбэшник стал его защищать: ну ребята, он же не пьяный, он чуть выпивший. Ну, так и напишут, что при исполнении служебных обязанностей чуть выпивший“[781].

* * *

Открытость работы диссидентов вовсе не означала отсутствие всякой конспирации. Диссиденты часто открыто подписывались под своими заявлениями и „антисоветскими“ статьями, но нередко пользовались псевдонимами. „Самиздат“ изготовлялся конспиративно — иначе и быть не могло. Столь же нелегально шло распространение запрещенной литературы. Демократическое движение напоминало айсберг, в котором блещущая на солнце надводная часть опиралась на подводную массу. Это подполье обеспечивало „тылы“ диссидентов, действовавших открыто. Благодаря конспиративной работе движение сохраняло свою связь с периферией, с сочувствовавшими людьми, не готовыми идти на такие же жертвы, как лидеры.

Мне довелось соприкоснуться с диссидентской средой уже „на излете“ ее активности. Удивляло пренебрежение к конспирации в одних вопросах и крайняя тщательность в других. Человек мог проповедовать в присутствии случайных людей, но, передавая тебе крохотную книжку, запаянную в непрозрачный полиэтиленовый пакет, долго ходил, отрываясь от потенциальных „хвостов“. Тогда по неопытности я посмеивался над этими правилами, и только позднее понял, как точно они „притерты“ к особенностям уголовного кодекса. В. Новодворская вспоминает: „Часто обмен книг происходил как в чухраевском фильме „Жизнь прекрасна“, с помощью двух одинаковых пластиковых сумок. Я думаю, КГБ был в курсе, но гоняться за каждой книжкой в Москве не считал нужным… Книги распространялись как святое причастие, как Грааль. Их брали с благоговейным и тайным ужасом: многие из них тянули на семь лет. Конечно, в Москве в 70-е сажали уже не за это: скорее за правозащитную деятельность, за сбор подписей под письмами протеста, за участие в организациях типа Хельсинкской группы, не говоря уже об участии в издании „Хроники текущих событий“ или листовок и подпольных журналов“[782]. Впрочем, и за это сажали далеко не сразу. Сначала пытались припугнуть. Но человек не знал, какова „длинна зуба“, выросшего на него у власти.

Каждый диссидент, действовавший открыто, а не на периферии движения, ждал, что к нему „придут“. „Обычно с обыском приходят в среду, — рассказывает В. Аксючиц. — В понедельник выходят на работу, ставится задание, во вторник совещание по выполнению задания. Поэтому арест обычно в среду и в четверг. Вот два дня наиболее опасных. Обычно приходят в 8 часов утра. До этого слишком рано, им не хочется вставать самим, а позже все уходят на работу. Среда, 8 часов утра — наиболее опасное время. Раздался звонок. Подбегаю к дверям, чуть приоткрываю и вижу, что стоят шкафы и амбалы, штук 8, забита вся площадка. Я захлопываю дверь, кричу: „Подождите, дайте одеться“. Дальше начинаются стуки, звонки беспрерывные. Я даю жене записную книжку и говорю: „Рви и жги, по листочку отрывай и жги“. Сам быстро стараюсь где-то что-то хоть как-то припрятать. Я открываю дверь и, как положено по диссидентским инструкциям говорю: „Простите, а кто вы такие? Предъявите документы“. Они мне предъявили документы. На самом деле я ничего не вижу, такая волнительная ситуация, делаю вид, что читаю. Они мне говорят: „Почему вы так долго не открывали?“ Я говорю: „Надо было одеться“. Они говорят: „Понятно“. И тут я понимаю, что я стою в халате на голое тело. „Долго вы одевались“. Они говорят: „Почему у вас дым в квартире?“ Я говорю: „Вы может быть голландскими дезодорантами пользуетесь, а мы бумажками в туалете пользуемся“…

Они меня сажают по середине комнаты и говорят: „Вот сидите здесь и не вставайте“. Даже одеться не дают. И начался обыск. Переворачивается вся квартира. Я посидел, успокоился, помолился. Всегда в квартире что-то остается, что жалко, что дорого, не хочется, чтоб пропало. Я вижу, что это что-то находится и складируется на мой стол, который перед этим тоже обыскали, мой рабочий стол. Через некоторое время я встаю, помолясь, и начинаю за ними в полках наводить порядок, ставить книги на место и по ходу этого дела приближаюсь к столу, открываю ящик стола и то, что мне не хотелось бы им отдавать, кладу в ящик стола. В это время один из обыскивающих оглядывается от шкафа, который он потрошит, смотрит на меня невидящим взглядом, ничего не говорит и отворачивается.

Часа три прошло, один звонит, что ничего не нашли. Там ему указание, чтобы искали дальше. Они искали еще два часа. В унитаз руку засунули, крупу пересыпали. Жена, чтобы успокоиться, сидит на кухне и строчит на машинке, что-то шьет, я у себя в большой комнате. Наконец опять звонит: „Ничего не нашли“. Там им команда, мол везите его самого. Они мне говорят: „Одевайтесь, поехали с нами“. Я говорю: „Обязательно поеду, но только с повесткой, чтобы было сказано там, по какому уголовному делу и в качестве кого: обвиняемого или свидетеля“. Он в телефон сообщает: „Повестку просит“. „Там вам дадут повестку“. Я говорю: „Нет, вы знаете, я туда поеду, а повестку нужно здесь“. Тут на авансцену выходит капитан милиции, в форме и говорит: „Вы знаете, я официальное лицо, я в форме, вы не подчиняетесь, да я вас сейчас посажу за неподчинение властям, да я сейчас вам устрою, сейчас понятых позову, ваших соседей“. Хлопает дверьми, выходит на лестничную клетку. Какие понятые? Понятые тут же сидят. „Немедленно одевайтесь“. Я говорю: „Нет. Вы знаете, я законопослушный гражданин, все по закону. Дайте повестку“. Стулья вперед, короче. Тогда приводит мою жену, показывает на меня пальцем и говорит: „Повлияйте на своего мужа. Он перед нами пытается демонстрировать свою мужскую силу“. Когда мы это услышали, мы заржали естественно. Они так и не поняли, что он сказал, поэтому мы смеялись только вдвоем. Тогда ругаясь несколько человек сели в „Волгу“ и поехали куда-то. Приезжают. За это время я, естественно, надеваю теплое белье, собираю еду. Когда к тебе приходят с обыском, такое впечатление, что входят во всю страну с обыском. Такая кампания началась. И непонятно, когда ты вернешься, совершенно непонятно.