Книга Тайная канцелярия при Петре Великом - Михаил Семевский

15 декабря 1717 года, государь, расписав во все коллегии президентов, поспешил в Москву, чтоб все приготовить для приема первенца сына. За ним поскакали его приближенные, его денщики (между ними Иван Орлов). На другой день, со своею свитою и фрейлинами (между ними была Гамильтон), выехала из Петербурга Екатерина Алексеевна. 23 декабря державные супруги были в Белокаменной.

Петр, по словам его поденной записки, по приезде в Москву, «стал упражняться в гражданских делах».

Эти «гражданские» дела состояли в следствии и суде над сыном, первой женой, сестрами, десятками вельмож, именитых духовных, именитых женщин и проч.

В нескольких словах, но прекрасно характеризует это страшное время М. П. Погодин: «Свозятся со всех сторон свидетели, участники; допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики, и пошел гулять топор, пилить пила и хлестать веревка!

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним — воспоминается другим, третьим лицом на дыбе, на огне, под учащенными ударами и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена… Подайте всех сюда, в Преображенское!

Жену, сестер, детей, теток, сватов, друзей, знакомых и незнакомых, архиереев, духовников — видевших, слышавших, могших догадываться.

— Мы знать не знаем, ничего ведать не ведаем!

— Не знаете, не ведаете! В застенок!!

И мучатся несчастные, истекают кровью, изнывают страхом и ожиданием. Они взводят на себя и на других напраслину, и вследствие ее подвергаются новым пыткам по три, по пяти, по десяти раз!! «В застенок!!» — восклицают неумолимые, остервенелые судьи. Умилосердитесь, посмотрите — ведь в них не осталось кровинки; потухли глаза, они потеряли все сознание, у них пропали все чувства, они не помнят уже, что говорят, да уж и дыба устала! Застенок шатается, топор иступился, кнут измочалился.

А оговаривается людей все больше и больше! От друзей царевича Алексея уже очередь доходит до собственных друзей и наперстников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михайло Михайлович Голицыны, Баур, Стефан Яворский, Иов Новгородский, митрополит Киевский, епископы: Ростовский, Крутицкий, даже князь Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению!»

4

Все были встревожены, каждый опасался за себя; ежедневные розыски, доносы сделали чутье у сыщиков необыкновенно тонким. Положение Гамильтон делалось невыносимо. При пытливом надзоре за всеми и каждым, возникшем в это ужасное время, преступление ее, хотя и не политическое, не могло остаться в тайне.

Но оно открылось почти случайно. Об этом обстоятельстве многие писатели рассказывают различно. Остановимся на этих рассказах: они легли в основание всех баснословных вымыслов о Марии Вилимовне, или Даниловне, Гамильтон.

«Денщик его величества Иван Михайлович Орлов, — так повествует И. И. Неплюев, — узнал об одном тайном сходбище, разведал о людях, составлявших общество, и вечером подал государю обстоятельную записку, донос, на заговорщиков. Великий государь, прочитав донос, тщательно уложил его в карман; он был занят другими делами; карман подпоролся, и бумага попала между сукном и подкладкой.

Ложась спать, государь обыкновенно приказывал сюртук класть или к себе под подушку, или на стул у кровати.

Лишь только Петр заснул, Орлов, окончив дневальство, отправился к приятелям и прогулял с ними ночь.

Между тем, по обыкновению своему, государь проснулся очень рано и захотел со свежей головой просмотреть донос; не найдя в кармане, заключил, что он украден, и закипел гневом. Приказано позвать Орлова, который раздевал его; Орлова не нашли. Государь еще более рассердился; повелел непременно отыскать гуляку-денщика. Долго не находили гуляку, и гнев господина достиг высшей степени… Наконец гонцы открыли Орлова. Не подозревая настоящей причины царского гнева, денщик подумал, что, вероятно, государь узнал о любовной его связи с камер-фрейлиною Гамильтоновою, любимицею ее величества.

С этою мыслию трепетавший любовник вошел к государю. Тот был в ярости. Еще более испугавшись, Орлов пал на колена: «Виноват, государь, — взмолился денщик, — люблю Марьюшку!» (так звали при дворе камер-фрейлину). Петр увидел из мольбы, что Орлов не вор бумаги, а кстати, и она была найдена денщиком Поспеловым в подкладке сюртука.

Между тем признание заинтересовало господина, и он уже с покойным видом стал спрашивать:

— Давно ль ты ее любишь?

— Третий год.

— Бывала ли она беременна?

— Бывала.

— Следовательно, и рожала?

— Рожала, но мертвых.

Внезапная догадка осветила голову прозорливого монарха; догадка выразилась в вопросе:

— Видел ли ты их мертвых?

— Нет, не видывал, а от нее сие знал, — отвечал трепетавший Орлов.

К несчастью для любовницы, незадолго пред допросом, при очищении нечистот, найден был мертвый младенец, обернутый в дворцовой салфетке; тогда не могли отыскать матери младенца. Из ответов денщика царь увидел, что убийца ребенка не кто другой, как фрейлина Гамильтонова.

Ее зовут к царю. Петр при любовнике спрашивает любовницу. Та заперлась и стала клясться, что невинна. Ее, однако, уличили в связи с Орловым, после чего заставили сознаться, что она низвела таким образом уже двух младенцев.

— Знал ли об этих убийствах Орлов? — вновь спрашивает государь.

— Нет, — отвечает фрейлина, — Орлов не знал.

Петр не поверил невиновности денщика, велел его отвести в крепость, а над фрейлиною, убийцею нераскаянною (?), повелел нарядить уголовный суд.

Голикова рассказ (со слов Неплюева) немного представляет вариантов против рассказа Штелина; последний, разумеется, служил одним из источников автору «Деяний». Но и эти немногие варианты должны вызвать наше внимание.

«Премудрый российский законодатель, — восклицает профессор от аллегорий, — всегда старался показать собою пример строгого исполнения законов. Он благоговел пред законом Божиим и был к уголовным преступлениям неумолим, особенно если замечал, что преступление сделано с намерением или от злости. Если дело касалось убийства, то убийца не должен был и надеяться на помилование. «Невинно пролитая кровь, — говаривал Петр, — вопиет о мщении, и ненаказанные убийства угнетают землю».

Одна из фрейлин императрицы (?) Екатерины I, именем Гамильтон, вела распутную жизнь и два раза тайно освобождалась от беременности. Она так умела сбывать с рук младенцев своих, живых или мертвых, что при дворе нимало ее в том не подозревали; но в третий раз преступление не удалось. Умерщвленный младенец был найден, и все обстоятельства привели Гамильтон в подозрение. По царскому приказу, она была заключена в тюрьму, где и должна была признаться не только в этом, но и в двух прежних убийствах».

Вслед за Штелиным и Голиковым приведем один из многих вариантов, помещавшихся в разных изданиях о царствовании Петра. Вот что говорится, например, в «Anecd. interess. de la cour de Russie» (londres, 1792, t. 2, p. 272–275): «По приказанию Петра, два гренадера наказали батогами шведскую графиню Марью Даниловну Гамильтон. Она пользовалась до сих пор особым расположением Петра, но возбудила его гнев тем, что стала распускать дурные слухи об императрице. Донес на нее Меншиков. Издавна уже имея замысел (!) о возведении на престол Екатерины (после смерти Петра), Меншиков не пропускал ни одного случая, чтоб отклонить все, что могло вредить Екатерине, и интриговал против тех женщин, которые пользовались расположением Петра. Кроме того, существовала особая причина личного недоброжелательства Меншикова к этой иностранке.