Книга Последний в Мариинском дворце. Воспоминания министра иностранных дел - Николай Покровский

Меня до крайности смущало состояние этого фронта ввиду его крайней распущенности, санитарного и продовольственного неустройства. Задача заключалась в создании необходимого железнодорожного сообщения, которое тогда ограничивалось одною слабою веткою. Я входил по этому предмету в ближайшие переговоры с Кригером-Войновским, который удостоверил мне, что в ближайшем же будущем будет открыто движение еще по двум строящимся ветвям, которое облегчит вполне и подвоз, и эвакуацию.

Другой повод приезда Братиано заключался в страстном его желании участвовать на конференции союзников, созванной как раз в это время[841]. Нельзя было не восхищаться той крайней настойчивостью, которую проявлял он в этом вопросе. Для него, по-видимому, это было делом не только личного, но и государственного самолюбия. Мне даже кажется, что это было чуть ли не главной целью его приезда. Между тем, на конференции допущено было участие представителей только четырех держав, которые участвовали и в предшествующих съездах во Франции: России, Франции, Англии и Италии. Даже Япония не имела своего представителя, как не принимавшая непосредственного участия в войне на европейских фронтах. И ни одно из второстепенных государств не выражало никаких в этом отношении претензий. Но Братиано решил настоять на своем. Он доходил до переиначивания даже слов французского посла при передаче их мне, тогда как именно Палеолог был в особенности против его допущения. Заявил он свои пожелания даже непосредственно Государю[842]. Пришлось и мне поэтому все время выворачиваться, чтобы и[843].

Но Братиано прямо ломился в двери. В конце концов, удалось достигнуть соглашения, чтобы Братиано был допущен к присутствованию на том заседании, где будут касаться румынских дел[844]. Вопросы, касающиеся Румынии, были очень незначительны. Он был на этом заседании и, кажется, вполне этим удовольствовался. Притом не могу не отметить, что при всей своей говорливости он на этом заседании почти ни слова не произнес. Но ему было важно хоть то, что у себя он мог сказать, что присутствовал на конференции. В результате он получил орден Св. Александра Невского[845] и был настолько доволен, что потом называл меня другом Румынии и даже после революции посетил меня при новом своем приезде в Петроград.

Наконец, еще один вопрос семейного характера заключался в предположенном сватовстве принца Кароля к вел[икой] княжне Ольге Николаевне. Мне пришлось представляться принцу Каролю в Зимнем дворце, где ему было отведено помещение. Беседа наша продолжалась почти целый час. Этот юноша произвел на меня самое приятное впечатление и своею привлекательною наружностью, и своими умными речами. Не имея вовсе военного облика – мундир плохо шел к нему и сидел на нем мешковато – принц Кароль очень вдумчиво относился ко всему окружающему, к русской обстановке и политической жизни. Он очень внимательно расспрашивал меня о наших думских политических партиях и выражал справедливое сожаление, что видные социалисты загнаны у нас в подполье, тогда как более открытая их деятельность представляла бы безусловный интерес.

Наш посланник в Румынии Мосолов, заменивший Козелло-Поклевского, с сохранением, однако, должности начальника Канцелярии Министерства Двора[846], рассказывал мне, что, несмотря на указанные внешние умственные качества, принц Кароль не особенно понравился нашим царским дочерям. Однако императрица, имея в виду выраженное румынской королевой горячее желание этого союза, не сделала против этого никаких серьезных возражений, и бракосочетание это, вероятно, состоялось бы, если бы не наступление революции.

Кстати о Мосолове: он был назначен при Штюрмере на место Поклевского якобы временно, и речь шла о том, как быть с ним дальше. Но поручение ему столь деликатного дела, как сватовство принца, делало неизбежным дальнейшее оставление его в Яссах. Притом он боялся остаться и даже оставить свою семью в Петрограде из опасения грядущей революции: таково в то время было настроение в ближайших ко Двору кругах. Однако когда я, прочитав перехваченную телеграмму английского посла своему правительству о том, что в Ставке офицеры гвардии крайне отрицательно настроены относительно Государя, поехал спросить графа Фредерикса о том, докладывать ли мне эту телеграмму, то он выразил сомнение и замялся, рекомендуя обратиться к своему зятю, дворцовому коменданту В.Н. Воейкову, этому легкомысленнейшему и самонадеянному человеку, к которому я счел излишним ходить, так как не ожидал от него путного совета[847].

Здесь, пожалуй, уместно сказать два слова об этих двух лицах, которых я, впрочем, знал очень поверхностно. Граф В.Б. Фредерикс произвел на меня впечатление очень доброго и почтенного старика, одушевленного наилучшими намерениями относительно Государя и России. Я уже говорил, что он не раз обращался ко мне с разговорами о воздействии на Государя, которое пытался оказать и сам, но, по-видимому, безуспешно. Вообще, тогда многие пробовали это делать: так, например, говорят, что даже А.С. Танеев, этот тонкий царедворец и отец Вырубовой, и тот написал Государю письмо по вопросам общей политики[848].