Книга Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

– Власть не может считаться целью. Власть – это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства. Не нужно забывать, что бездействие власти ведёт к анархии, что правительство не есть аппарат бессилия и искательства. Правительство – аппарат власти, опирающейся на законы… Я предвижу возражения, что существующие законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Мне рисуется волшебный круг, из которого выход, по-моему, такой: применять существующие законы до создания новых, ограждая всеми способами и по мере сил права и интересы отдельных лиц. Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружьё; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружьё. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым…

Начинались репрессии. Да и как иначе возможно было разрешить общественное противостояние, достигшее, кажется, наивысшего ожесточения! Столыпин принимал петербургские дела, когда под ударами революционеров-террористов и красных погромщиков пали уже 8 губернаторов, генерал-губернаторов и градоначальников, 21 полицмейстер и уездный начальник, 4 военных генерала, 8 жандармских офицеров, 79 приставов, 57 урядников. А среди городовых, околоточных надзирателей и стражников счёт шёл вовсе на многие сотни – там кого-то убивали каждый день. В ответ нарастал террор монархический, «чёрный». В Киеве боевики «Союза русского народа» появились даже в университетских аудиториях, вооружённые до зубов, поблёскивая никелированными кастетами, с браунингами и дубинками, налитыми свинцом. Смута прошлась и по семье Виктора Модестовича Вакара – в самые рождественские дни завершалось длительное до изнурения дело сына Владимира, обвинённого в газетных призывах к ниспровержению строя. Завершалось нехорошо: сыну грозила тюрьма[305].

И всё равно, поведение Виктора Модестовича Вакара было недопустимым и в какой-то мере убийственным! Многократное публичное величание проституткой Ахматова осмысляла затем все новогодние дни. В середине января она вдруг принялась бомбардировать письмами фон Штейна, умоляя и заклиная прислать ей фотокарточку Кутузова – до раздирающе-истошного униженного вопля: «Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов. Я так устала ждать! Ведь я жду ни больше, ни меньше как пять месяцев. Серёжа! Пришлите мне карточку Г.-К. Прошу Вас в последний раз, больше, честное слово, не буду.»

Ответом было молчание. Тогда свет для неё сошёлся клином.

Взяла и располосовала себе накрест вены на левой руке.

– Кухонным, грязным ножом, чтоб заражение крови… – сдержанно поясняла она много лет спустя. – Мне шестнадцать лет было… У нас у всех в гимназии – у всех, решительно – было… Я думала, что это привилегия моего времени, и теперь не случается.

Вены перетянули, дело замяли. Можно было жить дальше, осваиваясь с перспективами то ли бесприданницы-содержанки, то ли обычной проститутки, живущей «от себя». Дядюшка-то, что говорить, был прав… Окончательно поваленная, с трудом соображая от потери крови, она, откликаясь на мелькнувшую откуда-то стремительную мысль, вдруг принялась вспоминать, что-то, что даже и сейчас позарез требовалось вспомнить. Так уж ведь заведено: победить – это как получится, но нельзя позволить одержать победу над собой!

Когда валят лицом в самую грязь: гордость одна несусветная, русская, поднимает, даже и «через не хочу».

…И вспомнила!

Постоянно повторяя чудесно воскрешённый памятью парижский адрес, она неловко устроилась за письменным столом, прилаживая горящую под повязками руку. Потом в недоумении застыла с занесённым пером: что, собственно, писать? Потом написала просто: у меня всё хорошо! Совсем бодро, как под знакомую диктовку, вывела на конверте нужные строки и, не тревожа никого в доме, кое-как, морщась от боли, оделась. По улице шла с рукой-плетью, удерживая головокружение (это было главным). В другой руке – конверт.

А вокруг и в самом деле ходило ходуном. Рушились и рассыпались все заботливо уже налаженные и подведённые для неё пути, вой и визг стоял страшный – не приведи, Господи! Она морщилась и упрямо шагала, закинув голову, стараясь держаться прямо, как обычно, не отвлекаясь по сторонам. Сквозь гул в ушах, она различила, как что-то треснуло и двинулось, как будто невидимый громоздкий механизм разворачивался весь для работы в совершенном ином, противоположном направлении. В морозных облаках, заполонивших рассветное небо, вдруг замелькали непонятные видения – то ли белые фигуры отшатывались от залпов пламени в каком-то диком подвале, то ли знамя взвивалось над осевшими в прахе руинами разрушенного города. Всё это было непонятно. Зато потом шли и шли корабли, знакомые с детских лет, ворочая броневыми боками в тумане или боевом дыму. Здание почты уже виднелось впереди, и она всё зорче вглядывалась в небесные картины. Солнце тянулось в зенит, начинало немилосердно слепить, взрываясь в облачных прорехах разлетающимися во все стороны лучами. И когда до конца юности оставалось несколько шагов, Ахматова, улыбнувшись, различила, наконец, стремительный силуэт лёгкого бронепалубного крейсера, входящего в оверштаг так круто, что кипящее вокруг море почти захлёстывало волнами его клонящийся в яростном усилии к самой водной поверхности стальной борт.

Император Николай II

Великий князь Алексей Александрович