Книга Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

Воллар был хитер как лис. Он вытягивал у Писсарро и Ренуара информацию о других художниках. Они оба охотно рассказывали о Сезанне. Впоследствии Воллар говорил, что рекомендации Писсарро, подкрепленные мнениями Эмиля Бернара и Мориса Дени, окончательно его убедили. Он проникся идеей ретроспективной выставки. Чтобы ее осуществить, ему необходимо было согласие Сезанна – и его «сезанны». Однако найти художника не представлялось возможным. Ходили слухи, что он писал на натуре, sur le motif, в Фонтенбло, куда Воллар и отправился, но выяснилось, что Сезанн вернулся в Париж. Наконец Воллар узнал его адрес в Париже, но было слишком поздно. Сезанн уехал в Экс. Воллару все же удалось познакомиться с его сыном, обговорить с ним идею выставки, и сын поручился донести эту мысль до отца. Сезанн любезно согласился. Более того, по словам Воллара, специально для выставки Сезанн отправил из Экса в Париж около ста пятидесяти картин, многие из которых были, очевидно, незаконченными и все свернуты в рулоны. Историю об увесистой пачке свернутых «сезаннов», как и многие другие приукрашенные рассказы Воллара, поначалу сочли выдумкой, но недавние исследования трещин на поверхности работ подтверждают ее достоверность.

Выставка в лавке Воллара вызвала на удивление положительную реакцию. Естественно, были и уклончивые отзывы. В статье «Клод Лантье», опубликованной в «Фигаро», Арсен Александр писал, что Сезанн – «художник без претензий, но весьма практичный». Таде Натансон, напротив, не поскупился на похвалы в журнале «Ревю бланш»:

Поль Сезанн может претендовать не просто на звание первопроходца.

Он заслуживает большего.

Он уже может претендовать на то, чтобы стать новым великим мастером французского натюрморта… За любовь, которую он в них вложил, за то, что в них заключено все его творческое дарование, он есть и всегда будет художником, пишущим яблоки – гладкие яблоки, круглые яблоки, свежие яблоки, тяжелые яблоки, блестящие яблоки, – яблоки, в которых важен цвет, не просто яблоки, которые хочется съесть и в которых trompe l’œil [обман зрения] завораживает гурманов, но в которых восхитительна сама форма… Он сделал яблоки своими…

Именно потому, что он писал с любовью и делал это из чистых побуждений, следуя своей склонности без оглядки на личную выгоду и прочую суету сует, молодые зрители, о которых он, несомненно, даже не думал, почтительно замедляют шаг у его холстов, вызвавших столько хулы, черпая силы в его дерзости. А его современники, которые также немолоды, с волнением смотрят на собранные воедино плоды его труда и с уважением склоняются перед его творческим наследием{761}.

Особенно важно, что Натансон отмечал влияние выставки на художников всех возрастов. Писсарро восхвалял творчество Сезанна; Дега и Ренуар спорили друг с другом из-за натюрморта, а слухи тем временем расползались, как рябь по воде, и вскоре настигли коллекционеров и торговцев картинами, которые находились в поиске или уже знали, чего хотят. По словам Воллара, Огюст Пеллерен впервые приобрел работу Сезанна именно на этой выставке, это была «Леда и лебедь»{762}.

Первая значительная статья об окруженном легендами мастере появилась за год до выставки, в 1894‑м. Статья была написана критиком Гюставом Жеффруа по случаю распродажи коллекции Дюре (на которой были представлены несколько работ Сезанна) и превратилась в своего рода биографический очерк. Жеффруа и Сезанн не были лично знакомы, но в статье чувствовалась глубокая симпатия, что заметил и сам Сезанн{763}. Жеффруа определил Сезанна как человека неизвестного и в то же время знаменитого, живущего в суровом уединении, – фантома, правдоискателя, просветителя, первопроходца, своего рода эталон. Человека, который не стремился сыграть некую роль в обществе или занять положение, но который тем не менее добился своеобразной популярности. Словом, он стал притчей во языцех. «Без сомнения, у этого человека потрясающий внутренний мир, – заключил Жеффруа, – и он одержим демонами искусства»{764}.

Гюстав Жеффруа. Ок. 1894

На протяжении последующих нескольких лет Жеффруа продолжал писать глубокие статьи о Сезанне. В то же время он работал над биографией социалиста-революционера Огюста Бланки, к которому относился с большой теплотой. То ли Сезанн повлиял на Бланки, то ли наоборот, но к концу книги эти двое словно бы слились в единое целое. Бланки, «обреченный на выдающуюся внутреннюю жизнь», достигает своего рода величия. «Он не желал ни наград, ни жалости. Он величественно принимал свою судьбу, лишенную надежды на победу. Он был новым героем, в согласии со временем, в согласии с человечеством»{765}.

Спустя несколько месяцев после публикации статьи Моне организовал обед в Живерни, чтобы познакомить Сезанна с Жеффруа. Он пригласил еще троих друзей: радикального политика Жоржа Клемансо, который за свое беспощадное остроумие носил прозвище Тигр, писателя Октава Мирбо, дружившего с Писсарро и разделявшего его анархистские убеждения, и скульптора Огюста Родена, тоже не сумевшего некогда поступить в Школу изящных искусств, который к тому времени уже получил известность и заказы на памятники Виктору Гюго и Бальзаку. Живерни стало прибежищем для вольнодумцев и атеистов. Планировалось, что Сезанн остановится в гостинице неподалеку и будет заниматься живописью. Моне очень беспокоился о том, как все пройдет. «Все назначено на среду, – писал он Жеффруа. – Надеюсь, что Сезанн уже будет здесь и присоединится к нам, но он такой своеобразный человек, так боится встречаться с новыми людьми, и я опасаюсь, что он может всех нас подвести, несмотря на его желание познакомиться с Вами. Какая жалость, что этот человек не получил большей поддержки в жизни! Он настоящий художник, страдающий от неуверенности в себе. Его нужно подбадривать, и он очень высоко оценил Вашу статью!»{766}