Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

— Почему ваш главный кассир является авторитетом по пастору Хагену?

— Потому что он верный лютеранин. — Ховлиц с улыбкой наблюдал за удивлением Феликса. — Это любопытная история. Пауль родился где-то в Восточной Саксонии. Его родители были лютеране и оба умерли в эпидемию холеры, когда ему было четыре или пять лет. Его отец подружился с бедной еврейской семьёй из их города, и, когда он и его жена умерли почти в одно и то же время, она усыновила Пауля. Что самое замечательное, из уважения к памяти его родителей усыновители воспитали его как лютеранина. Когда они переехали в Лейпциг тридцать лет назад, Пауль пошёл работать в мой банк. С тех пор он трудится у меня. Поскольку он взял фамилию своих приёмных родителей, я много лет не знал о том, что он не еврей. Мы стали добрыми друзьями. Именно он познакомил меня с красотами прозы Мартина Лютера. На один из моих дней рождения Пауль подарил мне собрание его сочинений с золотым тиснением.

— А вы, я полагаю, подарили ему прекрасно переплетённый экземпляр Талмуда?

— Нет, Спинозы. Пауль — холостяк вроде меня. Он хорошо играет на виолончели и, чёрт бы его побрал, обыгрывает меня в шахматы. В общем, я спросил его о пасторе Хагене, и, к сожалению, вся информация о нём прекрасно его характеризует. Он действительно божий человек и делает работу Бога так, как понимает её.

— Что очень печально, — вздохнул Феликс.

— Боюсь, что было бы весьма трудно указать ему на его заблуждения.

Они помолчали. Затем Феликс осушил свой стакан и поднялся.

— Кстати, Крюгера нет в городе, и никто как будто не знает, где он. Тем лучше.

Банкир, засовывавший бутылку бренди обратно в ящик стола, бросил на него взгляд через плечо.

— Не согласен с вами. Я люблю знать, где мой враг и что он делает.

— Ну что ж, — сказал Феликс, направляясь к двери, — посмотрим, что он замышляет. А теперь за работу.

Эти редкие моменты расслабления были для него приятным развлечением в изнурительной рутине его жизни. С восторгом он обнаружил, что герр Ховлиц был не только великолепным управляющим, но и культурным человеком. Они обсуждали массу вещей — искусство, литературу, философию и сложности человеческой натуры, — находя удовольствие в обмене мнениями, а иной раз и в спорах. Иногда банкир читал вслух отрывки из работ Мартина Лютера, чьим литературным стилем он восхищался:

— Конечно, предмет его рассуждений довольно скучен. Может надоесть читать о Боге, и грехе, и Аде, и о том, как легко туда попасть. Но что касается владения словом, здравого практицизма и временами лирического великолепия, он не знает себе равных. Пока вы его не прочтёте, вы не сможете представить себе, каких высот красоты может достичь немецкий язык. Его страницы о музыке, например, в ряду самых прекрасных, написанных на эту тему. Вот человек, который был бы в восторге от «Страстей»!..

И они сами не поняли, как перешли к обсуждению «Страстей» Баха. Счастливый тем, что нашёл умного и понимающего слушателя, Феликс распространялся о красотах, спрятанных в этих пожелтевших от времени страницах. Он то и дело садился за фортепьяно, играл мелодическую тему и объяснял совершенное мастерство этого произведения:

— Возьмите, к примеру, открывающий хор. Послушайте, как хорошо двенадцать восьмых передают смятение этой сцены, неистовость накала страстей...

Через несколько страниц:

— Обратите внимание на эти несколько тактов в исполнении гобоя без всякой оркестровой поддержки. Как далёкий сигнал тревоги, предчувствия трагедии...

И ещё глубже проникая в партитуру:

— Эта великолепная сцена отречения Петра от своего учителя. Вслушайтесь в захватывающий дух ритм рыданий апостола... А эта длинная ария для скрипок, написанная только на текст: «И горько рыдал он»... А в этом такте слышен слабый бой часов... Как это всё оживает, как становится драматичным и мучительным...

И, достигнув последних страниц партитуры:

— Послушайте эту восхитительную мелодию, описывающую приближение Христа, Его спотыкающиеся шаги под тяжестью креста... Говорю вам — никогда ещё не была написана столь великая музыка. А поэтому мы должны, просто обязаны дать её миру.

И в сотый раз они заглядывали в будущее, взвешивая шансы своего «предприятия».

Для Сесиль герр Ховлиц также представлял желанную компанию, сдержанное руководство и полную преданность. Как она и предсказывала, они сделались большими друзьями.

Ей нравилась его церемонная, старомодная обходительность. Иногда днём она приходила и вязала возле конторки Ховлица. Сесиль мягко журила его за холостяцкую жизнь.

— Когда я хотел жениться, то не мог, — объяснял он, — а позднее, когда мог, то больше не хотел.

Она упрекала его за эгоизм:

— Только подумайте, какой счастливой вы могли бы сделать женщину, особенно с вашими деньгами.

Его глаза вспыхивали насмешкой.

— Но, мадам, я вовсе не уверен, что она сделала бы счастливым меня.

Одним из её любимых поводов для недовольства была привычка Ховлица нюхать табак, и она читала ему лекции об отсутствии у него силы воли.

— Но, мадам, — слабо протестовал он, — я нюхаю табак в лечебных целях. Он очищает мозг от токсичных шлаков.

Сесиль брала щепотку и начинала разглагольствовать о двуличности мужчин:

— Ах, герр Ховлиц, вы прекрасно знаете, что в ваших словах нет ни капли правды. Дедушка обычно говорил, что табак очищает кровь, дядя Теодор клянётся, что он стимулирует пищеварение. Вы, мужчины, все одинаковы. Всегда находите оправдания для своих пороков. Даже Феликс заявляет, что его послеобеденный стаканчик бренди хорошо успокаивает нервы...

И снова в глазах Ховлица зажигалась озорная искорка.

— Но, моя дорогая мадам, если бы мы когда-либо слушались вас, дам, и становились такими, какими бы вы хотели нас видеть, то вы не смогли бы вынести одного нашего вида...

В другие вечера Сесиль вязала в полном молчании, опустив красивое лицо, освещённое бледным светом, падавшим из окна. Он не задавал вопросов, дожидаясь, пока переменится её настроение. Проходило некоторое время, и она начинала говорить. О детях, о доме. С затуманенным взором она признавалась в том, как скучает по ним, как тоскует по спокойной, упорядоченной жизни, которую соткала для Феликса и себя самой. Она тосковала даже по простым светским удовольствиям, от которых ей пришлось отказаться. Благопристойные дневные приёмы, официальные обеды, собрания Лейпцигской дамской благотворительной ассоциации...

Но больше всего она высказывала тревогу по поводу здоровья Феликса.

— Он выглядит таким усталым! — вздыхала она. — Вы думаете, я была не права, что помешала ему уйти в отставку? Тогда мне казалось, что ему лучше сохранить свой официальный статус, но теперь я в этом не уверена. Не знаю, сколько времени он сможет так работать... И эти его головные боли, они пугают меня. Он не говорит о них, но я вижу боль в его глазах... Чем, вы думаете, может кончиться дело со «Страстями»? Скажите, герр Ховлиц, вы действительно считаете, что эта старая музыка стоит того, чтобы из-за неё пройти то, что предстоит Феликсу?..