Книга У солдата есть невеста - Александр Зорич

– Если будешь ныть на спуске, можешь считать, что он наступит прямо сегодня, – бросил Альбрих через плечо и с ловкостью марала поскакал по камням вниз.

Иногда к Альбриху приезжали гости – люди и не люди.

Эти дни Зигфрид любил больше всего, ведь Альбрих освобождал его от учебы – от теогнозии, космогнозии и физеогнозии.

От Чисел, Форм и Сил.

И от физкультуры – закаляющих бр-р-р-купаний и прыжков. От дыхания огня и дыхания приносящего благо. От нечеловеческих танцев на коньке крыши и от гимнастик, после которых, случалось, ныли не только мышцы, о существовании которых ты раньше не подозревал, но даже и бесправные, тишайшие внутренние органы.

В эти дни Зигфриду разрешалось надевать красивую одежду.

Королевич пользовался своим правом с упоением. Во время приступов воинствующего аскетизма, что, бывало, находили на него во время сухих голоданий (они были прописаны ему Альбрихом дважды в лунный месяц во искупление вины в гибели Фафнира и смерти Конана), это упоение казалось Зигфриду постыдным.

Роскошной, златотканой одежды в обиталище Альбриха, предпочитавшего шелку и бархату самодельный балахон из козьих шкур, были полные сундуки.

Многие пациенты Альбриха в благодарность за лечение дарили карлику парадное платье или штуки сукна. Большинство гостей Альбриха являлось его пациентами.

Между тем, прибегнуть к помощи доктора Альбриха мог не всякий – ни корова, ни волчица до скалистого острова в сердце Нифльзее просто не доплыли бы. Но зато уж те, что добирались до Альбриха, страдали обычно не циститом и не конъюнктивитом.

Крылатый бык Войнемен, принимавший на время визитов на остров вид не обремененного интеллектом мужичка с квадратным лицом гладиатора, страдал, как объяснил Альбрих, «раздвоением эфирной природы». Вследствие этого раздвоения, два из трех дней Войнемен был совершенно невменяем. Не узнавал родню, насиловал женщин и скотину, третировал жителей далекого южного города Ур, которому издревле покровительствовал. Сжигал посевы своим раскаленным дыханием, рушил плотины…

Болезнь Войнемена была неизлечима.

Альбрих помогал несчастному рекомендациями. Они сводились к тому, чтобы два из трех дней проводить анахоретом в укромном святилище, устроенном в честь крылатого быка набожными жителями далекого южного города Ур.

Войнемен многословно благодарил Альбриха и довольный возвращался на свои юга. А через три месяца приходил снова, хмурый и нервный, чтобы получить те же самые советы.

– Просто ему у нас нравится! – пояснил Зигфриду Альбрих.

Другой завсегдатай Нифльзейской санатории, сильф Соере, страдал от неразделенной любви. Да так отчаянно, что на время даже терял способность летать.

Объекты у этой неразделенной любви были все время разными. И, как правило, к народцу сильфов не принадлежали.

Только на памяти Зигфрида, Соере угораздило влюбиться в земную женщину, жрицу Фрейи, в русалку с Нормандского побережья, в растение вербену, чей дух принимал для потехи женоподобное обличье на празднике летнего солнцестояния в краю бриттов, и в Царевну Лебедь из далеких северо-восточных земель.

Для ловеласа Соере, который не считал обязательным принимать форму-человек для визитов к Альбриху, будучи неоправданно высокого мнения о своей настоящей изломанно-хрупкой, скрипучекрылой, длинноухой и вдобавок полупрозрачной личине, у Альбриха всегда был наготове золоченый бидончик с вязким приворотным эликсиром.

Варево имело цвет птичьего помета и приблизительно такой же запах.

Видимо, эликсир действовал исправно – стал бы иначе Соере прилетать за ним из своей Британии?

Всякий раз Соере считал необходимым сетовать, что магическое средство влияет на женщин как-то не так. То чересчур медленно, то не на ту, а временами вместо взаимности обеспечивает лишь учащенное мочеиспускание.

Зигфрид очень любил слушать гостей. Прислуживать за столом ему было в радость.

От них королевич узнал о великом и ужасном мире за горами не меньше, чем из ученых наставлений Альбриха.

Низложенные цари, приползавшие к Альбриху за новой пиар-программой в сопровождении своих преданных сивобородых жрецов, не хуже Экклезиаста растолковывали Зигфриду скоропортящуюся природу глории мунди.

Рассорившиеся с музами поэты, которые изредка приходили к чудесному Нифльзее, чтобы зачерпнуть флягой вдохновения (ведь и впрямь там, в глубине озера, бил животворный ключ), научили Зигфрида ценить свои скромные дары.

Саламандры, гномы и сильфы, с их мелочной гордыней и копеечными страстишками крепостных в царстве Природы, утвердили Зигфрида в мысли, что быть человеком – почетно и сладостно.

А когда в доме на острове кто-то из страждущих умирал, Зигфрид опрометью бежал в свою каморку за очередным уроком. Он доставал стеклянный ларец, где с некоторых пор покоился золотой снежок с Кошачьей Головы, и, под грузное туканье сердца, высматривал, не тает ли.

Любопытное дело, кто бы ни умирал, Зигфрид не испытывал жалости. Альбрих говорил: после купания в крови дракона душа Зигфрида ороговела.

Слушая гостей, королевич и сам запомнил множество историй – поучительных, душераздирающих, смешных. Но его «короночкой» оставалась история о Фафнире и Конане. Ведь была она одновременно и поучительной, и душераздирающей, и смешной. Зигфрид рассказывал ее всем подряд месяца три, пока не надоело.

Пациенты Альбриха реагировали на историю очень живо. Еще свежа была память о баснословных подвигах Конана из Киммерии. Практически все уважали затворника-Фафнира. Хотя попадались, конечно, оригиналы, наподобие существа, которое Альбрих звал Тополем. Но таким, как Тополь, даже имя вождя гуннов Атли ничего не говорило…

Тополь был со всех сторон особенным.

Поначалу Зигфрид счел его духом дерева, принявшим форму-человек для облегчения коммуникации с мудрым карликом.

Но Зигфрид ошибся. Все было с точностью до наоборот.

Кому же не известны истории о детях, воспитанных волчьей стаей? О ромулах и ремах, которые, перекантовавшись в волчицыных сосунках, в десять лет неспособны назвать себя, зато прекрасно перемещаются на четвереньках, охочи до несвежего мяса и виртуозно вычесывают блох? О маугли, для которых Библия равна кулинарной книге, а кулинарная книга – соломе, в том смысле, что все три не пригодны в пищу?

Таким был и Тополь. Но воспитан он был не волками, а деревьями.

Как получилось, что родители оставили годовалого малыша в чаще, история умалчивает. Может, были выпимши. А может не решились умертвить чадо своими руками, понадеялись на лесную нечисть.

Однако ребенок выжил, окреп и повзрослел – липы и клены колдовского леса Оденвальд взяли его на свое иждивение.

Княженика и земляника, голубика и клюква, черника и малина питали малыша с июня по октябрь. Лещина и грибы скрашивали холодную осень. Всю зиму, подобно своим лиственным собратьям, ребенок спал в дупле пятисотлетнего дуба, зарывшись в листья и сухую траву. А в марте просыпался, чтобы испить бодрящего березового сока.