Книга Былое и выдумки - Юлия Винер

Теперь, однако, ситуация начинает меняться. Ввиду будущих гостиничных планов, несколько хозяев все-таки сговорились (я, разумеется, в их числе), собрали сколько-то денег, нашли лифтового подрядчика, заказали планы и обратились в мэрию за разрешением. Дело, как известно, небыстрое, но все двигалось в нужном направлении, планы проходили через комиссии, получали одобрение, вот-вот, вот-вот… И тут вдруг оказалось, что наш дом – историческая ценность, памятник архитектуры, и в нем нельзя менять даже лестничные перила, которые якобы сделаны в стиле арт-деко. Пошли новые комиссии…

Нет, видно, уж так мне и доживать без лифта. И настоящей фешенебельности нашего дома не увидеть.

Ну, ничего, врачи вон говорят, что карабкаться по лестницам полезно для сердечной деятельности.

(Едва я это дописала – чудо! Пришло разрешение на постройку лифта!

И он уже строится! Подпилили ступеньки, поснимали драгоценные перила, начали забивать в землю и сваривать стойки, между которыми лифт будет ездить… Грязь и грохот неописуемые – лучшей музыки, лучшего зрелища и желать нельзя! Неужели, неужели лифт у нас все-таки будет? Поверю, когда увижу.)

Маленькое интермеццо. Птицы

Я человек неверующий. Ни во что не верю. Ни в бога, ни в дьявола, ни в приметы, ни в сон, ни в чох. Ни в звезды, ни в карты, ни в числа. И в каббалу не верю. Вообще ни в какую мистику. Мне само это слово, «верить», кажется весьма сомнительным. Только услышу: «Поверь мне» – сразу знаю, что верить нельзя.

Что это вообще такое, верить? Полагать существующим нечто, к существованию чего у меня нет доказательств? Не знаю, как справляются с этим мыслительные способности других людей, – факт, что большинство справляется. Мне это не дано. Тут, видно, дело в прозаическом складе моего характера, в недостатке воображения. Я либо что-то знаю – плохо ли, хорошо ли, но именно знаю, а не верю, верить тут вроде нечему. Либо (чаще всего) не знаю, тогда о какой вере может быть речь? Можно только надеяться, что когда-нибудь хоть что-то узнаю, а тогда для веры и совсем местечка не останется. Формула «не знаю, но верю, что это так» представляется мне абсурдом, инфантильным упрямством.

А ведь приятно, наверное, верить, не зная? И удобно. Тогда и стараться узнавать не обязательно.

В те три мелкие полумистические истории, которые сейчас опишу, я бы тоже не поверила, если бы они произошли не со мной. И вам не предлагаю верить. Даже сама себя иногда спрашиваю: было или не было? А как вспомню – мороз по коже.

* * *

С самых малых лет я всегда любила живые существа, в основном теплокровных – зверей, птиц. Рыб и пресмыкающихся меньше, а насекомых, по-моему, вообще любить трудно. А животных любила безусловно (впрочем, об одном крупном разряде теплокровных этого не скажу, тут у меня условий много).

Все три мои истории связаны с птицами.

В конце мая рокового 41-го меня, как и каждый год, отвезли на дачу (на сей раз это было Голицыно). В доме в поселке нанималась небольшая комната, в которой мы и жили с моей няней Марусей. При доме, совершенно деревенском, был огород, корова, куры.

В воскресенье приехал нас навестить папа. В какой-то момент мы вышли с ним во двор, он поговорил с хозяйкой, и та вынесла из сарая пушистого беленького цыпленка.

– Хочешь, я подарю тебе этого петушка? – спросил папа.

Я мечтала о щенке или котенке, часто просила отца, но он всегда говорил: нельзя.

– Редкий петушок, беленький, – сказала хозяйка. – А хвост, наверно, красный будет, видишь, у него на гузке точки?

Никаких точек я не заметила, но все мечты о щеночке или котеночке мгновенно вылетели у меня из головы:

– Хочу, хочу! Дай! – закричала я. – А когда у него будет хвост?

Хозяйка положила цыпленка в мои протянутые руки, и я тут же прижала его к груди.

– Ты только с ним осторожно. Сильно не жми, он ведь еще совсем маленький. Вот к концу лета он подрастет, уже и хвостик появится.

– Папа, а где он у нас дома будет спать? – забеспокоилась я.

– Нет, он будет твой, но пока поживет здесь. А на будущий год приедешь – и опять будет твой.

– Вот увидишь, совсем взрослый будет, и с хвостом! – подхватила хозяйка. – А пока маленький, ему здесь надо пожить, со своей мамой.

– Я теперь его мама! – я расплакалась. – Он теперь мой и все время будет мой, я его здесь не оставлю!

– Хорошо, хорошо, не оставишь, – сказал папа. – Только не плачь.

Я поверила и сразу перестала плакать.

– Его зовут Пушок-Петушок, – сказала и осторожно положила цыпленка в карман на животе своего фартука. Он там немного пошебуршился, цепляясь мягкими коготками за ткань, поджал лапки и затих.

Две недели я возилась со своим петушком (на самом деле было еще неизвестно, петушок это или курочка). Кормила его мелко покрошенным крутым яйцом и пшенной кашей. Радовалась, как быстро он растет, – в кармашке фартука он уже не помещался, да и на руках не соглашался сидеть, хотел бегать по двору. Но на имя свое начал отзываться, бежал клевать из рук, а на ночь я его ловила и укладывала спать в выстланную ватой коробочку, стоявшую у меня под кроватью.

Я любила и маму, и папу, и няню Марусю – обыкновенно любила, как и положено обычной пятилетней девочке. Но это маленькое бессмысленное существо я любила совсем иначе. Все время думала о нем, беспокоилась, жалела. Не холодно ли ему в дождливый день, не голоден ли, не обижают ли его другие цыплята и взрослые куры. Все время стремилась взять его на руки, прижать к себе, защитить. Боюсь, я могла бы замучить его моей любовью.

Но тут я заболела ангиной, и меня срочно увезли в Москву. Пушка с собой, разумеется, не взяли.

Едва я выздоровела, началась война.

Ни в конце лета, ни тем более на будущий год я Пушка не увидела. И вообще больше никогда.

Полвека спустя я приехала в Москву в гости из Израиля.

Среди многих важных и серьезных задач, стоявших передо мной во время этого первого визита на прежнюю родину, у меня была одна небольшая и несерьезная: купить валенки. Все очень смеялись, когда я сказала, что хочу валенки. Валенки в моей субтропической стране? Они не знали, какие у нас в Иерусалиме зимой ледяные плиточные полы.

В Москве валенки не продавались, кто-то сказал, что бывают в сельмаге в Голицыне. Друзья повезли меня в Голицыно. Выпив кофе из термоса, мы пошли гулять по поселку. Я ностальгировала, увидев старый Дом творчества писателей, где живала когда-то в молодости. Дом неузнаваемо изменился, небольшая скромная дача разрослась вширь и надстроилась, затенявшие его лохматые прозрачные лиственницы исчезли, их заменили затейливые клумбы и многоугольный газон. Заходить внутрь мне не захотелось.

Мы пошли дальше.

– А вот в этом, кажется, доме, – сказала я, – мы жили перед войной на даче. Или в соседнем? Ничего тут теперь не узнать!