Книга Странники войны - Богдан Сушинский

— Откуда это? — недоверчиво покосился партийный вождь на засургученный печатями конверт.

— Из центра связи в Майбахе[74]. От подполковника Регерса.

Борман почти выхватил пакет из рук капитана и сразу же подозрительно осмотрел места склейки и сургучные оттиски. «С ума сошел: передавать такие сообщения пакетами, — мысленно вскипел он. — В наше-то время “предателей нации” и “врагов рейха”!»

— Каким образом его доставили из Цоссена?

— Полчаса назад, самолетом. Очевидно, что-то очень срочное?

— Воз-мож-но, — отчеканил Борман, давая офицеру понять, что его любопытство чрезмерное.

«Знал бы фюрер, что я стремлюсь овладеть не только Берлином, но и Москвой! — отчаянно пошутил с самим собой Борман, отпустив офицера. — Репрессии, последовавшие после отлета Гесса, всего лишь были дымовой завесой, призванной скрыть замысел самого фюрера. После предательства Бормана, он «прочистил» бы половину «партии. И не ошибся бы — столько там разочарованных в своем былом кумире».

Автоматически расшифрованный в Центре связи текст гласил, что Банкир принимает его, рейхслейтера, условия и спрашивает согласия на встречу с ним его — Банкира — личного представителя в любом удобном для Бормана месте.

«Банкиром» был... Сталин! Для каждого, кто уяснил бы для себя эту сногсшибательную новость, смысл остального текста выстраивался бы сам собой. В противном случае всяк «любопытствующий» обязан был довольствоваться лжетайнами той первичной дешифровки, которая превращала набор цифр в набор слов. Пусть даже логично-правдоподобный по своему смыслу.

Рейхслейтер добился своего: его все же вывели на связь с «отцом народов» и тот готов к переговорам. «Никуда они там, в Кремле, не денутся, — молвил себе Борман. — Они ведь понимают: чем бы эта война ни завершилась, кто-то в конце концов должен возглавить Германию даже в том случае, когда она окажется абсолютно обезглавленной». Причем каламбур показался ему удачным.

«Самое время сообщить Сталину, что по его следу уже пошла группа охотников за скальпами, — решил рейхслейтер. — Это как раз та информация, которая не сможет не взволновать лично “отца народов” и правдивость которой нетрудно будет подтвердить».

Выйдя из-под сосен, под кронами которых он чувствовал себя, словно в мрачном бункере «Вервольфа»[75], Борман вновь ступил на тропинку, однако теперь сразу же заторопился в отведенные ему апартаменты.

40

К своему удивлению, он еще издали увидел, что Гитлер бродит у блока, который занимала его партийная канцелярия. Предчувствует? Очевидно. Что-что, а предчувствие у него просто дьявольское. Интересно, знают ли в Кремле, что фюрер рассматривает Сталина как одного из своих возможных наместников в России? Наверняка эта информация позабавила бы не только вождя мирового пролетариата.

— Мне пришли в голову кое-какие мысли, — несмело как-то проговорил Гитлер. Рейхслейтер не раз замечал, что в его присутствии на Гитлера время от времени ниспадала пелена труднообъяснимой стеснительности. — Неплохо было бы записать их.

— Относительно положения на Восточном фронте?

— Нет, Мартин. Скорее это следует отнести к одному из разделов моих мемуаров[76].

— Вы слишком редко обращаетесь к ним, мой фюрер, — отлегло у Бормана от сердца. — В то время, как я всегда готов прийти вам на помощь. У меня сохранилось немало записей, которые я вел еще во времена наших застолий в «Вервольфе». Достаточно интересных подробностей хранится в блокнотах Генри Пикера[77]. Там отражены не просто факты, принадлежащие истории, но и события, эту историю творящие...

— Ты, Борман, как всегда, побаиваешься, что тебе не найдется должного места в истории, — иронично заметил Гитлер. — Поэтому всячески провоцируешь меня на создание еще одной «Библии национал-социализма». Не волнуйся, обещаю упоминать тебя на каждой странице.

— Борман умеет ценить шутки, мой фюрер, — невозмутимо парировал рейхслейтер. — Как никто иной.

— Знаю. Но дело не в шутках. Я действительно очень редко обращаюсь теперь к мемуарам. Тогда, в сорок втором, все выглядело по-иному. Наша ставка находилась на Буге, а фронт — на Волге. То, что происходило тогда в России, в самом деле достойно было пера летописца. Да и мы с тобой выглядели попрестижнее.

— Пера летописца достойно все, что совершается в ставке, все, что направлено на укрепление рейха.

Обычно после подобного верноподданнического заклинания фюрер посматривал на Бормана с плохо завуалированной признательностью. Но сейчас он почему-то отшатнулся от него и, еще ниже склонив голову, — после покушения признаки старческого бессилия начали проявляться у него слишком бурно — направился к отведенному рейхслейтеру и его канцелярии бараку.

— Пошли, поработаем, мой секретарь. Есть мысли, которые решаюсь доверять только твоему перу и которые приобретают особую остроту только в твоем присутствии.

— Борман всегда ценил это, мой фюрер.

«Писать мемуары одному фюреру — германскому — и при этом размышлять над посланием другому — советскому — такое удается далеко не всякому политику», — подумал рейхслейтер, вспомнив о том, как многообещающе выглядели начавшиеся в апреле 1943 года тайные переговоры с представителями Сталина о сепаратном мире. После Сталинградской битвы русские предложили фюреру вернуться к границам, существовавшим до 22 июня 1941 года. Этот ошеломляющий политический шаг «вождя мирового пролетариата» воспринимался тогда по-разному. Одни склонны были истолковывать его как снисхождение победителя, другие — как трусость полководца, понявшего, что сил для еще нескольких подобных сражений у него попросту не хватит. Лично он понимал эту попытку Сталина как жест примирения естественного союзника.