Книга Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

– То есть нас самих он не накроет. И ты в этом ручаешься?

– Не должен, – не оценив юмора, отчеканил лейтенант.

– Хорошо, давай на связь.

За последние несколько минут утренняя физическая зарядка внизу приобрела черты футбольного поединка. Моджахеды на самом деле играли в футбол, это как-то совсем не вязалось с представлениями Усачева об афганцах, а особенно о тех, что совсем недавно заселяли это ущелье и распахивали здесь террасы под пшеницу и кукурузу. Может, это вовсе и не афганцы?

– «Дождь», я – «Контрольный», «Дождь», я – «Контрольный», принимай задачу. – Закончив переговоры, Кондрашов стянул на затылок наушники. – Товарищ подполковник, «Дождь» готов.

– Давай, залп!

– «Дождь», я – «Контрольный». Залп! – После затянувшейся паузы минометчик обернулся к комбату: – Товарищ подполковник, «подарки» в воздухе. Все двадцать!

– Ну, – голос комбата напрягся, – наблюдаем результаты стрельбы.

В ушах звенел холодный утренний воздух, сердце беззвучно, резкими толчками прокачивало в артерии и вены горячую кровь, все замерло, и только вверху, где-то очень далеко, раскачивая самый зенит неба, уловимый лишь самым тонким слухом, нарастал неясный гул. Вдруг это звучание стремительно возросло, но в то же мгновение оно яростно лопнуло, раскроив черно-белым разрывом левый дальний угол «футбольного поля». Эхо взрыва не успело отразиться от ближних скал, как рядом вспух еще один, похожий на гвоздику протуберанец. Секундами позже все поле покрылось клубящимися грязными облаками мерзлой пыли.

Грохот, доносившийся из долины, пробудил спящих солдат, тех, на кого он не подействовал, растолкали сослуживцы.

– Задача выполнена, скоро уходим.

– Зачем же мы сюда приперлись?

– Зачем, зачем. Чтобы тебе задницу поморозить.

– Хватит галдеть. Пятнадцать минут на завтрак, и выдвигаемся.

– «Духов» «Градом» накрыло. Вы посмотрите, что там творится.

Увидеть то, что происходит внизу, без бинокля не представлялось возможным, но сквозь оседавшую пыль уже просматривались неясные, припорошенные этой пылью фрагменты разорванных тел, которые еще недавно принадлежали врагам. Солдаты в долине насчитали их больше двадцати.

– Отличная работа, Кондрашов. – Усачев поблагодарил своего лейтенанта за мастерскую стрельбу. – Давай дивизиону отбой.

– «Дождь», я – «Контрольный». Цель поражена. Отбой.

– Начальник штаба, докладывай в полк, задача выполнена, мы возвращаемся.

* * *

Когда близкий человек нужен тебе, как воздух, а его всё нет и нет, накапливается, нарастает ощущение пустоты, будто бы этого человека уже и не будет. Если же человек умирает, пустота по-настоящему безвозвратна… Старшина Сафиуллин отличался сентиментальностью, остро реагировал на потери близких людей, и к этой декадентской философии, самой первой ее части, оставлявшей надежду, придумал продолжение – природа не терпит пустоты. Кто-то придумал до него? Не важно. Важно, что пустота обязательно закончится, и в этот момент наступит счастье. Момент материализации – вот что такое счастье.

Старшина как раз и размышлял об этом, когда Ремизов материализовался из «вертушки», шедшей второй в паре, он сразу всем своим существом признал ротного и чуть не выронил лоток с куриными тушками, которых успел выменять у вертолетчиков за три литра самогона. Его худое тело стало гуттаперчивым, ватным, а лицо поплыло под натиском набухавших слезных желез, готовых разразиться внезапным паводком.

– Ахмет, кур не урони! – Ремизов посчитал хорошим знаком, что первый, кого он увидел в полку, был не кто иной, как его старшина.

– Товарищ командир, товарищ командир, я… я… Мы вас так ждали, так ждали. – Сафиуллина обуревали нешуточные эмоции, они волнами блуждали по его лбу, щекам, губам, и, если бы не этот лоток, его руки уже терли бы хлюпающий нос.

– Ха, знаю, замполит писал. Все привез, что он просил.

– Да, ладно, главное, что с вами все в порядке. – Слезные железы быстро пересыхали, и вот уже старшина, как прожженный торговец с бухарского базара, улыбался ротному, показывая все зубы сразу.

– Еще бы! Конечно, в порядке, я же дома отсыпался, отогревался.

– А я вот тут курочек сообразил. И рота сегодня после операции возвращается, и вы, товарищ командир, прилетели. Все вовремя пришлось.

– Ахмет, – в сердцах проговорил Ремизов, – ты не меняешься, и я просто чертовски рад тебя видеть.

– Ну, рассказывай, продолжай. Сегодня твой вечер, сегодня ты весь вечер должен рассказывать. – Черкасов, истосковавшийся по дому, по жене и сыну, больше часа слушал и слушал Ремизова, улавливая в голосе командира сладкие, как мед, чарующие, как флейта, волшебные звуки. После его слов, после водки и самогона офицеры роты, собравшиеся в блиндаже, поддались грусти, словно над ними прошелестела крылом синяя птица ностальгии, а Сафиуллин, размягчившись, впал в обиду и расстроился. Все сказанное и недосказанное означало только одно: что где-то там, далеко на севере, есть родина, и на мгновение она стала ближе.

– Хватит уже. Я и так вас достал, чувствую, да и в горле у меня пересохло. – Ремизов попытался отшутиться.

– Алексеич, налей командиру, слышал, у него все пересохло. – Замполит, помимо прямых обязанностей бывший еще и тамадой, отреагировал быстро и прямолинейно. – Давайте выпьем за командира, за тех, кто возвращается.

– За тех, кто знает, куда возвращается, – бросил вполголоса Васильев.

– Замполит, лучше ты расскажи. Как операция прошла?

– Нормально, все живы. В остальном, как обычно. – Видя, что ротный смотрит вопросительно и не совсем понимает, что теперь означает «как обычно», Черкасов добавил: – День туда, день обратно, хорошо, что не бегом. В этот раз налегке. Стрелять не пришлось, за нас Кондрат отработал, ему разрешили залп из «Града», так он «душков» накрошил в винегрет. Только ночью, пока ждали, замерзли очень. Вот и вся операция.

– Да бойцы у нас померзли, – вставил слово Айвазян. – Я троих в санчасть отвел. Обморожение и температура.

– Ерунда, отойдут, мы – шестая рота, мы – живучие. Командир, а у нас везуха поперла. Ну, ты помнишь, я же говорил тебе раньше, в сентябре, ты пришел – и все изменится. Так ведь изменилось! Пока ты отмокал в отпуске, ни одного убитого, раненых, правда, много, аж, девять, но тяжелый только один.

– Сапера забыл, – также вполголоса уточнил Васильев, – и шестьдесят третью машину.

– Алексеич, я ничего не забыл, я его не считал. Сапер не из нашей роты. Был бы из нашей – был бы жив. А машина, она и есть машина, тринадцать тонн металлолома.

– Так, что было-то?

– На Дархиндж ходили, а застряли опять в Киджоле. Заняли те же позиции, что и раньше, а они по нам из минометов как врежут! Я со страха чуть в штаны не наложил. Нас дувалы спасли, они невысокие, но все тропинки огораживают, вот мы прямо на тропе и залегли. А сапер… Сапер ошибается один раз, вот он мину щупом и зацепил. Когда его на плащ-палатке выносили, боец из первого взвода наступил на мину, и все осколки достались саперу, а у нас одна оторванная нога и еще восемь легкораненых. Вот такие дела.