Книга Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Вы правы, тысячу раз правы, молодой человек, — тыча в Сергея пальцем как ни в чем не бывало, будто и не случилось никакого оскорбительного диалога, начал тот.

Меркулов от изумления вытаращил глаза.

— Правда и добродетель должны быть видны сразу. Скрытыми быть не могут. Я же поддался соблазну ненависти… Что поделать, тяжела выдалась жизнь. Многое, ох, многое переписал бы я в «Комедии». К тому же разве можно было допустить, что негодяи, простите, потомки извратят мои начертания на вратах. Я, только я мог и обязан был подумать над этим. Не сподобился. Торопился разить священным гневом… А он плохой спутник в катакомбах совести. Вот и забрел не туда, увидел не истину, а искажённое отражение. Ведь «заблудился в сумрачном лесу…», мог бы сообразить… Но есть, есть что сказать мне и в защиту свою… Однажды в Вероне казнили пятерых. Убийц. Четверо из них в роковую ночь решились идти до конца. Золото ослепило их. Но пятый колебался, и его увлекли силой. Прочти он мою комедию, знай, что его ждёт в аду, никакая сила не помогла бы! Каждый пятый вырванный из объятий зла! Вот моё оправдание! — Он помолчал. — И всё-таки пороки человеческие заслоняли мне создания Божьи. Не то видел я в людях. — Вдруг старик замер и, воздев палец вверх, воскликнул:

— Но я понял! За семь столетий я понял, да, да. Заповедь, данная нам в раю, воспрещающая вкушение от древа познания добра и зла, не отменена! Она и ныне воспрещает видеть зло в ближнем! Способность видеть зло обезоруживает нас! Слышите?! — Старик обвел всех буравящим взглядом. — Обезоруживает! — Он с укором посмотрел на Сергея. — А вы… что пишете вы? — и, покачав головой, задумался, устремив отрешённый взор на боковую стену. Губы его шевелились. Еле слышное бормотание складывало фразы из отдельных слов: — Не меняется человек. Нет… Трус остается трусом. Подлец — подлецом… Добряк — самим собой, сколько бы ни ломала жизнь… А щедрость вовсе непреходяща. Невозможная к воспитанию…

Все в удивлении замерли. Прошло около минуты. Вдруг Данте, очнувшись от оцепенения, снова обвёл глазами присутствующих, словно вспоминая, где находится. Увидев человека в аксельбантах, старик вздрогнул. Маска отрешённости исчезла. Он медленно поднял обе руки раскрытыми ладонями вверх и громко произнёс:

— И здесь! Уже только здесь я понял, чего желало моё сердце там, что невозможно увидеть сквозь испарения зла. Не расслышать среди воплей мира. Только здесь я прикоснулся к животворному источнику в колыбели совести и решил: оживут мои страницы! Но помощника ждал я… руку из густой, ядовитой дымки. Не смел представить плоды дней последних на суд людям, ибо суд их — ничто в сравнении с собственным. Но судить можешь, только пройдя катакомбы, и до того нет дела другим смертным! — Его голос стал тише, он снова повернулся к Сергею. — Даже любимым и близким. И если удастся найти колыбель совести — прикоснёшься к источнику. Увидишь уносящий время водопад! Лишь тогда родится самый страшный и самый справедливый палач, самый бесстрастный судия. Последний мужчина твоего «я»! Последний, потому как не виден уже совсем. Заслонён, скрыт, а у иных и растоптан! Но ему слышны глаголы жизни вечной. Только он познал непостижимое разумом счастье — рождения день. Один для всех, когда просыпается в человеке удивление солнцу. Только его глазами можно увидеть восход Звезды Утренней! Дня безвечернего. Глазами последнего в роду каждого, утраченного людьми и возрожденного в плоти новой. Последнего! Ибо нет наследников у него. Никого не заслоняет боле. А вечность, безмолвие опирается на живущий без времени образ. И ждёт нас… и ждёт…

— Наша обратная проекция! — воскликнул Сергей. — А кто же мы? Что видел я, Меркулов, — он кивнул на соседа, — мой друг… кого?!

— Мы же видим злом подобия искажённые, что тьма выдаёт за образ истины. И каждый день содрогаемся, глядя в зеркало.

— Как же найти себя… истинного среди двойников?

— Только добравшись до колыбели, увидеть можно…

— А если тебе показывают… ты видишь рождение его? Своего «я»?

— Они лгут. Нет преступления, на которое не пойдут ратники тьмы, лишь бы ты поверил в рождение, стал гордиться и ценить себя! Лишь бы не сожалел ни о чем в жизни, не спускался в катакомбы, не искал убежище своё. И не ищут ведь… — взор его почти потух, — не ищут…

— А? Что делают-то? Что? — колыхнув воздух, аксельбанты задрожали.

— Поют в Ялте-с! Ваше превосходительство! — Радость помощника была неподдельной.

— Да? Ну и пусть поют.

— Так и жечь собираются!

— Та нехай жгуть! Я по-ихнему выразился?

Сергей, пропустив с открытым ртом последние фразы, наконец выдавил:

— Но где же, где она, где колыбель?

— По ту сторону гор… — устало проговорил Данте, слыша неуместный диалог, — на их обратной стороне. Там все пошло по-иному… Так же, как идёт и в каждом из нас. Но не чувствуем, стали бесчувственны… Там бесчисленные веретёна судеб, прирастая нитями свершившихся событий, одних уводят в долину таскать камни, других возносят к своему рождению! И нет иных маяков в гулких переходах, кроме факелов прожитых лет. Огня напоминаний. Его зова. Услышать надобно… Но даже не прислушиваются… не прислушиваются.

— Как попасть туда? Как, если нет сил пройти страшный путь, все ужасы лабиринтов?

— Не весь путь. Сколько сможешь. Господь не попускает испытаний более, чем выдержит человек.

Сергей растерянно оглядел остальных, с удивлением наблюдавших странный диалог, и с отчаянием забормотал:

— Но я пробовал… Я шёл… я бежал… кричал, но не смог…

— Вы забрели в чужие катакомбы, они заменили остаток пути. Вмешались, пережили за других то, что надлежало испытать им… Увидели зло в ближнем.

— Но почему именно я? И за что?! — вырвалось у обескураженного мужчины.

— Возможно, вы не смогли бы жить, видя остальные дела свои… — спокойно, почти равнодушно вставил автор «Чайки». — Решили сравнить, успокоиться, так сказать… Оттого и увидели зло. — Казалось, сцена не тронула только его. — Жить надо ровно, не трогать других. Тоже мне Гоголь выискался. А писать с холодным сердцем… причем с ударением на второй слог, — добавил он. Со стороны могло показаться, что этот человек либо точно считал происходящее сном, либо чудовищное хладнокровие объяснялось знакомством с излагаемым по собственному опыту. — А вот почему именно вы…

— Хотите сказать, — отчаяние Сергея казалось полным, — что вам было известно о маяках и вы не решились трогать? Не посмели?

— А я и вас не собираюсь трогать. Даже сейчас. Впрочем, понимайте как знаете…

— А как же «Драма на охоте»?

Старик молча остановил его рукой:

— Не одинок он! Я тоже прошёл тот путь… в последний год моей жизни… и пожёг все страницы второй части поэмы! Ибо нет там места холоду, который пришёл ко мне. Уронил в одну из пропастей адовых! И Вергилий не помог.

— Не может быть! — перебил Меркулов, повторив своё прежнее восклицание. — У вас было продолжение?