Книга Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев

— Какая разница? — вновь удивился Влад Сергеевич.

— По жизни — никакой, — ответил вислоусый, — но наука любит точность. Если в ней так зачем-то сказано, значит, в ней так зачем-то сказано.

На этом разговор расклеился. Гера собрался уходить, но, сжатый с боков, не смог встать из-за стола, а тут ему и водки налили, и неприлично было бы уйти, ее не выпив. Все со значением переглядывались, должно быть, в ожидании тоста, но взять тост на себя не решался никто. Возникла долгая заминка, в продолжение которой Влад Сергеевич зажигал одну сигарету от другой. Его сосед с веснушчатою жирной грудью, удерживая на колене банку с кильками в томате, ловко выуживал ножом из банки кильки и отправлял их в рот с ножа, тихо и кротко матерясь, когда томат капал на штаны. Немолодой лобастый мужичок с квадратной бородой, сидевший возле печки на полу, пьяно раскачивался из стороны в сторону, беззвучно разговаривая сам с собой; сквозь его шлепающие губы то и дело прорывалось: «…а потому что карма, блин» и что-то вовсе уж невнятное, похожее на «элеватор», «элефант», а то и «релевантно» — Гера так и не сумел ни разу разобрать. С кровати за его спиной без перерыва доносился фыркающий шепот и громкое в ответ «да ладно!». Худой стоял, где и стоял, в скорбной гордой позе, опершись задом о подоконник и неподвижно глядя в дверь поверх голов; очки его сияли…

На тост решился тот, кто усадил Геру за стол. Вставать не стал, поднял стакан, проговорил:

— Ясно, все гордые, молчат; а я не гордый, я скажу. Сказал бы «С полем!», как это положено после охоты, но из-за некоторых тут я не имею права так сказать — хотя бы потому, что оснований так сказать у меня нету.

Гера, как и все в избе, невольно глянул на худого; тот снова отвернулся к темному окну. После короткой хмурой паузы тост был продолжен:

— Выпьем за гостя… как тебя?

— Гера, — ответил Гера.

— Выпьем за Геру. Пока что у него бардак в башке, но парень он хороший, это видно. Ты, Гера, встань. Эй, дайте ему встать.

С трудом раздвинулись, и Гера встал.

Выпил со всеми и, виновато улыбаясь, вышел из избы. Никто его не удерживал.

Как вышел, воздух ночи встал волной и хлынул в горло; голову повело, ночь дрогнула перед глазами, вся потекла куда-то вбок: текла луна, размазываясь в огненный мазок, текли и звезды, теряя яркость, вытягиваясь в рыхлые и бледные хвосты, тек, колыхаясь, лес за пустошью, текла и пустошь, словно темная река, трава на ней мерцала под луной, как зыбь… Гера подался к темному дому Панюкова, сел на поваленный штакетник. Сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Еще вздохнул, потом еще, и полегчало: луна умерила свое течение, вновь обрела округлость, и звезды, прежде чем остановиться на своих местах, отбросили хвосты, и те скоро растаяли безо всякого следа.

Воздух промыл гортань и ноздри. Вернулись запахи: солоноватые, телесные запахи травы, густо растущей вдоль дороги, запахи тлена, плесени и земляной сырости, сочащиеся из-под полусгнившего штакетника, запах дорожной глины, все никак не просыхающей после недавнего дождя. Тепло тянуло хлевом; слышно было, как вздыхает в нем корова.

Кто-то закашлялся неподалеку, и Гера обернулся. Очки худого, приближаясь, тускло сияли отраженным лунным светом. Худой сел рядом с Герой на штакетник. Молчал, потом сказал:

— Душно там, накурено, не продохнуть. А я не курю.

— Открыли б окна, — отозвался Гера.

— Нельзя ни в коем случае. Комаров куча налетит, а нам там спать.

Гера прислушался и не услышал комаров. Худой продолжил:

— Я всем, конечно, настроение испортил, но и ты неправ.

— Что я такого сделал? — равнодушно удивился Гера.

— Чего не надо делать никогда. Грузить не надо. Люди умаялись, приехали расслабиться, немножко оттянуться, а ты их грузишь каким-то не таким Суворовым… Хорошо, завтра забудут, как ты их грузил. А если не забудут? Если будут думать, что ты им такое впаривал?

— И что? — не понял Гера ничего; худой ответил убежденно:

— Будут думать — будут злы, и чем сильнее будут думать, тем сильнее будут злы. Мне это сейчас совсем не нужно…

Худой встал со штакетника, побрел прочь, в пустошь, и Гера крикнул ему в спину:

— А как я должен был?

— А никак, — сказал худой, не оборачиваясь. — Приспичило, к примеру, вспомнить о Суворове. Налей стакан, всем предложи налить, со всеми подними, скажи всем просто: «За Суворова!». И все тебе спасибо скажут — за то, что хорошо сказал и что напомнил про Суворова. Вот так и надо было, а теперь — чего теперь уж говорить?..

Худой, покачиваясь, снова зашагал и скоро стал почти не виден в рыхлой тьме пустоши.

С больной головой, в тревоге и тоске, с чувством неведомой вины вышел Гера поздним утром на крыльцо дома Панюкова. Чей-то отрывистый и громкий смех неподалеку ознобом отозвался во всем теле. Солнце стояло высоко; над пустошью, волнуясь, таяли остатки тумана. Корова, лежа на боку, казалось, уплывала по волнам тумана, и у Геры закружилась голова. Он увидел Панюкова в тени грузовика, с ним — Влада Сергеевича и вислоусого, одетых в одинаковые пятнистые куртки и штаны. Влад Сергеевич что-то Панюкову весело втолковывал, легко и мерно похлопывая его по плечу, вислоусый кивал и поддакивал, а Панюков в ответ им громко и отрывисто смеялся.

Гера подумал про остатки «Чивас Ригал», но вспомнил и другое, вроде бы от дяди Вовы слышанное: спасаться утром виски глупо, от виски с бодуна бывает только хуже — и потому, в надежде на чужую водку, пошел в свой дом.

Там за столом сидели двое, что-то медленно жевали. Первого Гера не помнил, вторым был худой; он резал колбасу. Увидев Геру, посмотрел поверх очков ему в глаза, оставил нож, налил в стакан водки на треть и подвинул его Гере. Гера зажмурился и выпил. Водка была теплой, но Гера удержал ее в себе.

— Ты колбасу-то ешь, — сказал худой. — Трубы горят, я понимаю, но нельзя же без закуски.

Гера немного отщипнул от круглого куска вареной колбасы, но есть не стал.

— Как спал? — спросил худой.

— Плохо, — признался Гера и, не сдержавшись, пожаловался на Панюкова с его ножной экземой: всю ночь стонал, ходил, спать не давал совсем.

— Надо лечить, — сказал худой.

— Он лечит. Ставит холодные компрессы, но не очень помогает, — ответил Гера и прислушался к себе. Водка неохотно улеглась. Озноб прошел, стало жарко.

— Компрессы — ерунда, — сказал сосед худого. — Надо пить мочу, урину, если по-научному, и все как языком слизнет…

— Мы за столом, — зло перебил худой.

— Мы тут за столом, а человек мучается, — упрямо возразил его сосед и наставительно продолжил: — Ее надо вываривать до прозрачности и ставить в холодильник. Пить натощак, холодную, ты так и передай.

— Я передам, — ответил Гера сдавленно и, весь в испарине, бежал на воздух.