Книга Опасные связи. Зима красоты - Кристиана Барош

Другой глаз зряч. Художник, безвестный гений, видно, обожал пустоту: уцелевший глаз смотрит с очень высокой точки, где суждения бессмысленны, бесполезны, ибо там они — лишь отсвет противоположных истин. Стряпчий встретил не Изабель, он встретил ее портрет, который не показывает, но обличает; он заглянул в беспощадно-точное зеркало, и увиденное обожгло его жестоко и навсегда. И стряпчий сбежал; не страх гнал его прочь, а остатки инстинкта самосохранения. Я так полагаю, что он просто спасался бегством. Но это не помогло: тем легче он потом сдастся на милость демонам.

Разумеется, он не объясняет всего этого в письме к законному наследнику, — впечатление слишком свежо, чтобы до конца осмыслить его. Письмо написано по горячим следам, сразу после бегства, — паническое послание, о многом говорящее помимо воли автора. Рассудочные умы имеют обыкновение складывать и умножать. Они редко прислушиваются к пророчествам, не поддающимся арифметике, и тем лучше. Этот сделал подобную попытку, хотя не думаю, что по доброте душевной.

«Месье, я не смогу продолжать вести это дело. Ваша мачеха приняла меня. Вы поступили неразумно, не предупредив меня. Своим изумлением (нет, более, хуже того!) я дал ей в руки козырь против Вас. Это даже не уродство, это куда хуже.

Только не подумайте, что меня легко разжалобить. Я уже давным-давно недоступен бесполезному сердоболию, но здесь — здесь я оказался беззащитнее младенца.

Вы уже знаете — я предупреждал Вас, — что бриллианты могут сколько угодно считаться частью наследства; тем не менее они неоспоримо принадлежат ей по праву брака с Вашим отцом. Она носила их с первого же дня замужества, и это видели все. Разве могла бы она красоваться в этих бриллиантах, если бы господин маркиз не подарил их ей?! И тот факт, что Ваша матушка носила их, ровно ничего не меняет: маркиз распорядился ими по своему усмотрению постольку, поскольку не передал их вам. Кроме того, я проверил: в брачном контракте Вашей матушки, в девичестве Буассоньер, нет ни малейшего упоминания о подобном вкладе в приданое.

Эта женщина захватила их и уехала. Следовало предвидеть и предупредить это; никто ничего не сделал. Я знаю: Вас удерживали вдали дела, но разве имели мы право вмешиваться без Вашего приказа?!

Я представил ей Ваши претензии, присовокупив к ним настоятельное требование отказаться от прав на Вервиль. Месье, она расхохоталась. Она стояла там, на маленькой лестничной площадке, перед своим портретом, и разглядывала меня сверху вниз.

Я понял, что смешу ее; скажу Вам прямо: я не привык смешить людей, когда выполняю свои прямые обязанности.

Эта женщина мертва, полностью и окончательно мертва для всего, что делает уязвимыми других; ей нечего более терять. Быть может, Вам и удастся одержать верх в этой борьбе, ведь Вы ненавидите ее, Вы — наследник титула и имущества, Вы вполне являетесь тем, кто вы есть. А это весьма важно. Но только выйдете ли вы целым из схватки? Подумайте об этом хорошенько!»

Что меня поражает, так это независимость тона. В первом письме нотариус рассыпается в любезностях, учтивостях и медоточивых оборотах, описывая предпринятые шаги, а вслед за ними объясняя отсрочки в решении дела. Изабель без конца откладывала день встречи. Стряпчий полагал, что она боится его, и помянул об этом в своем послании не без угодливости, которая, видно, заменяла ему хребет. Он услаждает слух клиента почтительнейшими словесами, он прямо-таки обволакивает его своей учтивостью: господин маркиз… Ваша светлость… безграничная преданность Вашего покорного слуги…

И вдруг все это рушится. Стряпчий больше не тратит времени на то, что раньше, вероятно, называл туманом слов вокруг туманных надежд; теперь он спешит, он рвется прямо к цели, единственной цели своего письма: предупредить клиента, а самому умыть руки. Коротко сказать, он почти грубо заявляет юному и совсем свежему маркизу (свежему, разумеется, только в смысле недавнего обретения титула!): «Улаживайте свои дела сами, только сперва подумайте, стоит ли игра свеч!»

Не следует усматривать в этой внезапной метаморфозе какое-то особое коварство; в свое первое письмо стряпчий еще вкладывал остатки честности, свойственной слугам закона, живущим хитростями этого закона; теперь же он вдруг осознал, что здесь его уловки ровно ни к чему не послужат.

С тем же успехом он мог бы и промолчать, ибо адресат не оценил по достоинству этот приступ искренности, который, разумеется, больше не повторился. И все же стряпчего осенил, пусть всего на четверть часа, душевный порыв; на такое судейские не очень-то щедры.

Юный Эктор, однако, заупрямился, и не один только скверный характер тому виной. Не следует забывать, что он — ровесник этой второй супруги своего отца, что она была красива, и что неуклюжее упорство никак нельзя приравнивать к безразличию. Изабель не любила, но и не ненавидела старого маркиза. В подобных случаях объективность тут же окрашивает в радужные тона чисто субъективные цели. И дает простор действию. Итак, пасынок вознамерился броситься в море ненависти, как бросаются в двадцать лет в постель к женщине. Тот век способствовал более раннему и полному созреванию. Двадцать пять лет или около того — это годы расцвета, для Эктора так же, как и для нее. На мой-то взгляд, они слишком даже молоды. Я никак не могу привыкнуть к мысли, что детства в их эпоху не существовало. Эти двое начали воевать чересчур рано; я употребляю слово «воевать» в буквальном смысле: он и впрямь навязал ей войну; он в буквальном смысле хватался за пистолет, она же сражалась с ним оружием социальных различий. Конечно, такие слова — не из их лексикона, но что это меняет?!

Эктор вспыльчив, напорист, несокрушим; что же до нее, она спокойна, — я хочу сказать, внешне бесстрастна, ведь за ее спиною стоят три-четыре века жестокого порабощения; и если женщины в то время становились королевами только по праву брака с королями, то фактически гораздо чаще царствовали посредством обходных маневров. В этом у них было много общего с Церковью. Да и что тут удивительного, — и там и тут долгополые.

А потом времена меняются. Огненною кометой промчался Лоу[57]; он почти сгорел в пламени катастрофы, но дурные примеры заразительны. Власть мало-помалу уходит из королевских рук, попадая в цепкие лапы практичных буржуа; из явной она становится тайной. Кто из нас может нынче похвастаться знанием истинного обличия того, что нами управляет и что на самом деле есть Его Величество Платежный баланс? Мы — логическое завершение этой деградации мира, мы — лошади, оседланные переобученным ковбоем или вышедшим из тени шпионом; слава Богу, не им назначено прикончить нас.

Но вернемся к нашим птенцам[58], — они ведь не вне сюжета, они-то и есть сюжет. Изабель абсолютно современна, Эктор — отсталый, но типичный представитель аристократии, переживающей свой последний расцвет. Его отец купил Изабель, а его потомки, вместе с гербами и родословным древом, станут продаваться фабрикантам швейных машин. Таких примеров предостаточно. Ну а пока они затеяли старую как мир игру: иди, иди сюда! — говорит паук мухе, Ариадна — своим женихам. Ибо стряпчий, толкая своего хозяина к неподвижной, невесомой добыче, забывает вместе с ним (Эктор-то уж забыл наверняка!) главное: никогда не следует атаковать самку на ее территории!