Книга Шкуро. Под знаком волка - Владимир Рынкевич

— Придется ехать. Пойди, Коля, передай Татонову, чтобы взял полевую связь на себя. Мне — автомобиль и конвой. Сам — в Госбанк. Сделаешь все, как надо, завтра веди сотню. А то и эскадрон.

Шкуро добрался до наблюдательного пункта 1-й Кавказской дивизии, когда ее полки наконец лавой двинулись вперед. На наблюдательном пункте только штабные. В бинокль генерал видел уходящую в туманную степь конную лаву. Пулеметный и ружейный огонь почти затих — на горизонте на фоне неясных пятен — живыми кучками красная конница. Встречная атака, неужели Губин отступит, побежит? Что-то происходило не так: будто в кино остановилась лента. Это остановилась лава. От нее отрывались отдельные казаки, скакали назад, вскоре останавливались, возвращались, спешивались. Вглядевшись, Шкуро заметил, что то же самое происходит и у красных. Обе стороны остановили атаку, залегли, начали перестрелку. Зеленоватые вспышки, коноводы уводят в тыл лошадей без всадников. На рысях за ранеными подъезжают тачанки. Атака не удалась, но и красные ничего не добились. Генерал Шкуро был согласен на такой исход. День кончался: туман, сгущаясь, переходил в сумерки.

VII

Кузьменко не мог думать ни о чем, кроме как о судьбе Леночки. Так и полетел бы туда, в слободу, но от Шкуро не отвертишься — уже ждали верные казаки из конвоя, но среди них не мог найти ни одного из тех, что охраняли с ним дома в слободе: что они с генералом выехали на позицию Кавказской дивизии? До позднего вечера хорунжий занимался банками, проверял наличность, изымал прямой налог. Брал, конечно, только царские и ценности, только в крайнем случае соглашался на деникинские «колокольчики»[68].

В генеральский поезд Кузьменко вернулся к полуночи. В штабном вагоне шло совещание. Дежурный адъютант Медвянов сказал, что там шумно — генерал получил приказ Сидорина наступать, а остановка-то… Надо было хорунжему немедленно кинуться в Слободу» к Лене, но привыкший к порядку, он все же заглянул в купе. Увидев его, Шкуро сделал знак остаться.

— Они хотят, чтобы я с пятью тысячами шашек разгромил пятнадцать тысяч свежей конницы Буденного! — горячо говорил генерал. — Я, конечно, послал Сидорина куда надо, но, господа генералы, мы должны что-то сделать. Ведь на этом не кончится. Того и гляди придет шифровка из Таганрога.

— Сделаем завтра демонстрацию, Андрей Григорьевич. Атаку по всему фронту. Главное направление — Хреновое. В случае сильного сопротивления остановимся, чтобы не допустить больших потерь.

— Это можно сделать, но надо думать и об отступлении, Вернее» о переходе на участок фронта Орел — Касторное, что предусмотрено Ставкой. Я предлагаю, господа генералы, поручить штабу срочно сделать диспозицию на завтра, а с мостами через Дон начинать немедля.

Все согласились, и совещание на этом закончилось. Оставшись вдвоем с Кузьменко, Шкуро стал жаловаться хорунжему, словно ища сочувствия:

— Слышал, мать их… Я уж не стал им говорить» что мне в Ставке насчитали. Будто у меня чуть не десять тысяч шашек, две тысячи штыков, сорок орудий, пять бронепоездов, пулеметов больше двухсот. Хоть бы пять тысяч насчитать — на Кубань уезжают казаки. Не хотят за Воронеж драться. Ну, а у тебя что?

— Набрал тысяч на тридцать. Не больше. Мамонтовцы пошуровали.

— Это они успели.

— Я закрыл и опечатал в ящик у знамени волка.

— Хорошо, Коля, а теперь война такая, что не отдыха ни мне, ни тебе. Нас Буденный так может шарахнуть, что в Дону утонем. Поэтому решили немедля строить мост через Дон у Гвоздевки. Кроме тебя некого туда послать.

И в эту ночь Кузьменко ничего не мог узнать: поскакал со своими казаками в Гвоздевку. Не спали не только они: по дороге сплошь обозы беженцев, мужская брань, женский визг, детский плач. Деревня тонула во тьме, на реке горели костры. Работы никакой не велось — ждали утра. Хорунжий поднял спящих, пошумел, погрозил, и люди зашевелились. Запрягали лошадей в телеги — ехать за бревнами и досками, застучали топоры, в деревне зажглись огоньки: начались реквизиции.

Лишь к рассвету приехал полковник Михайлюк, специалист по мостам. Его сопровождали казаки. Среди них — Мартынов, один из тех, кто наводили порядок в слободе, обедал за одним столом с Леной. Мартынов, по всему видно, не хотел сам подходить: долго возился с лошадью, привязывая ее на длинный повод к дереву, где еще можно пощипать подмерзшую травку. Наконец, нехотя, со стыдливо-виноватой улыбкой, подошел, достал трофейные папиросы.

— Закуришь, Николай, слабеньких? А я тебя ищу. Ты ж, видать, интересуешься, как там это все произошло.

— Что произошло?

— Не знаешь? Вон видишь Артюхов с полковником на бережку?

— Знаю я Артюхова. Он-то чего?

— Он за нами приехал в слободу, а народ там злобный. У этой хозяйки, что ты ночевал, нашли письмо хозяина, а он-то у Буденного командир какой-то, и… Артюхов взвился — рубить и сжечь. Да…

— А женщина? Та, Елена Аркадьевна?

— Ее-то мы заранее оттель забрали. Никита повел ее в другой дом. Куда-то далеко, где спокойно. Пришел, сказал» что в порядке. Дождется, мол» красных» если что…

— Где Никита?

— Убили его вчера в атаке. Пулеметом резануло. Думали в Кавказскую отвезти, но теперь не проедешь — красные обстреливают.

Не помня себя, Кузьменко зашагал к Артюхову с одним желанием — рубануть. Мартынов спешил следом, успокаивал:

— Степаныч, не лезь, не горячись. У него родителей побили…

Артюхов понял, зачем так решительно шагает на него хорунжий, и так же решительно двинулся навстречу.

— Степаныч, не лезь, — кричал Мартынов. — Тебя же наши сейчас уложат.

— Ты чего, хорунжий, взбулгачился? — спросил Артюхов, остановившись шага за два от наступающего Кузьменко. — Краснюков пожалел? А знаешь, как они моего старика-отца расстреливали над ямой? А что с бедной мамой моей было, ты знаешь?

— И тебе надо стариков рубить? Они, что ли, твоих убивали?

— Я и молодого прикончил. Через ограду лез. Там я его и приклеил.

Кузьменко вспомнил, как они лунной ночью стояли у этой ограды с Леной, и она говорила: «И зачем ты воевать пошел? Разве для тебя это дело убивать людей?» И упало все в душе, и сердце заныло, и ослабело напряжение тела, готового к убийству. Хорунжий повернулся и, склонив голову, отошел.

— Так-то лучше, Николай Степаныч, — говорил Мартынов. — А бабоньку эту мы найдем. А нет — так красные ее пригреют. Она ж вроде ихняя.

VIII

Дни и ночи шли бои. Дни и ночи — поиски. Сотника Кузьменко назначили в Кавказскую дивизию в полк, занимающий самый левый фланг Воронежского участка — сзади предместья, река, липецкая дорога, слободы. Подчиненные казаки — опытные, понимающие — поглядывали в сторону вокзала — не пора ли по домам. В первый же день, в первом же бою проверили нового командира: эскадрон широкой рысью лавой пошел в атаку на окопы красных, темнеющие в бело-зеленой полузаснеженной степи. По окопам била артиллерия из-за реки Воронеж, красные отвечали. То шрапнель вспыхнет вверху, то пулеметная очередь прорычит, прошелестит над головой. Лошади шли плохо — скользили, хромали. Казаки матерились: «Неподкованных погнали мать их…» Кузьменко продолжал скакать впереди своей сотни, растянувшейся в одну лаву, но вдруг почувствовал, что звук сзади изменился. Хорунжий придержал коня и увидел, что сотня останавливается, казаки спешиваются, а пулеметы уже рвут землю, выбивая острые камушки. Казаки спешивались, отдавали лошадей коноводам, залегали. В соседних сотнях и эскадронах происходило то же самое.