Книга Похороны ведьмы - Артур Баневич

– Ну вот, извольте. – Он одобрительно покрутил головой. – Отпечатано, а не вписано от руки. И в конце концов текст до Виеки дошел. До этого места все ясно?

– До этого – да. Это можешь оставить. Читай то, что накарябано пером.

– "Моей любви Ленде Бран…" – Дебрен споткнулся. Потом от изумления сел. – Что это, черт побери, должно значить?

– Вот и я подумала, – ответила Ленда с горьким удовлетворением. – После пьянки за перо взялся. У всех у вас после нескольких четвертинок мед из сердца и морды сочится. Дьявольщина! Я столько этого в "Кролике" насмотрелась, а словно дура, сомневалась.

– После пьянки?! Я?! Так ты мне не веришь, а этим разбойникам с почты – всей душой, да?! Благодарю покорно!

– Прочитай до конца, – предложила она, грустно улыбнувшись. – Может, вспомнишь.

Дебрен, все еще не веря собственным глазам, пробегал строчку за строчкой.

Моей любви Ленде Брангго. Желаю тебя жарко. Мечтаю о (том, чтобы?) быть голым (близ) тебя, спать и видеть твой (Закон о запрете интер– и экстраполяции неприличных выражений). Сожалею, что раньше не (под)ал (при)знак(ов) (жизни?). Наконечник стрелы (в моей) душе (сидит, торчит?), сердце (мое) разорвано. Я не могу жить без тебя. Невозможно (сдержать) чувства, правда? Я вспоминаю (твои) прекрасные черные волосы. Жду (тебя?), моя дорогая. Я больше уже не могу (без) тебя. Заболею, если не увижу (тебя). Найдешь – прости за бесцеремонность – хладные, мерзские, вонючие останки(?). Я оплатил переводом на Банк(?) в Виеке полную стоимость поездки моей Ленды Брангго. Жду в городе Фрицфурде, на телепортодроме. Люблю. Цел(ую). Будут большие деньги. Твой Дебрен.

– Наверное, думаешь, что из-за этих последних слов я сломя голову помчалась к тебе через ваш зачуханный телепорт, вместо того чтобы взять лошадь, как всякий ведомый Богом человек…

– Из-за "Твоего Дебрена"? – удостоверился Дебрен.

– Нет, дражайший Дебрен, – сладко и одновременно ядовито усмехнулась она. – Из-за "больших денег". И немного ты прав, потому что эта фраза действительно меня малость по мозгам шарахнула. Задумалась я, по какой такой причине ты меня за шлюху принимаешь. И по какой стороне морды тебе за это вначале приложить.

– А я задумываться не стану! – пообещал он. – Я просто каждому безстолбовому телеграфисту так между буркалами врежу, что он ногами накроется! А потом Вендерку про Гремку напишу! Уж этот-то их всех с сумой пустит, всю их засраную фирму! Коз им пасти, а не сообщения пересылать! Чума и мор! Уж не думаешь ли ты, что эту чушь написал я?!

– Нет, Дебрен, – сказала она со странной мягкой улыбкой. – Конечно, не думаю.

Дебрен почувствовал себя глупо. С некоторым запозданием понял, до какой степени он не соответствует тому фиктивному Дебрену, который подписался под письмом.

Потом принялся размышлять. На сей раз трезво, холодно и логично. При таком подходе хватило нескольких мгновений, чтобы докопаться до истины.

– Беру свои слова назад, – заявил он.

– То есть… Перехериваешь все письмо? – уточнила она. – Или, может, только врезание безстолбовцам между буркалами?

– Я эти слова писал, во всяком случае, все, что в скобки не попало. Но…

– Ты был пьян, – подсказала она тихо. В глазах у нее застыла печаль, хоть она всеми силами старалась этого не показывать.

– Нет, княжна. Ну, может, совсем малость. Совершенно трезвым я не взялся бы за письмо. Сколько ты там насчитала? Тринадцать клепсидр знакомства с перерывами на сон. А после – ничего, тишина в течение десяти месяцев. Я не мог так вот запросто…

– Шестнадцать.

– Что?

– Я говорю, шестнадцать месяцев прошло. Декабрь на исходе. А из Виеки ты уплывал в сентябре.

Он некоторое время смотрел на нее, ничего не понимая.

– Подожди… подожди-ка…

– Подожду, – улыбнулась она одними уголками губ. – Шестнадцать месяцев ждала, так и еще могу. Но, пожалуй, не стоит. Я понимаю, Дебрен. Немного лишку пива, человек становится сентиментальным и городит глупости. Я и сама однажды так упилась, что нищему талер в шапку кинула. Соображаешь? Талер! Так что уж говорить о нескольких накарябанных на бумаге словах…

– Ты когда письмо получила? – резко прервал он.

– Во вторник. Под вечер, – добавила она, видя, насколько мало удовлетворили Дебрена голые сведения о вторнике. – Ворота еще не закрывали, могло быть примерно…

– Ленда, – бросил он сквозь зубы, – я о месяце спрашиваю.

– Издеваешься? Какой месяц был в Думайке два дня назад? Слышала я, что те, кто наш мир пытается представить в виде большого шара, будучи последовательными, придумали, что в разных местах этого шара в один и тот же момент различные клепсидры бывают, но, насколько я помню, разница в клепсидрах насчитывается, а не в месяцах.

– Я это письмо в июне писал.

Она надолго замолчала, тупо глядя на него и пытаясь сообразить, что, собственно, следует из сказанного. Дебрен тоже крепко задумался.

– Во вторник, под вечер, – буркнул он. – Не понимаю, каким чудом ты добралась сюда за два дня. В Виеке нет телепортодрома. Чтобы доехать до Жбикова, тебе надо было…

– Меня письмо в Думайке нашло, – проговорила она чуть побелевшими губами.

– Девяносто миль, – наморщил лоб Дебрен. – Ну, это, значит, теоретически… Нет, погоди… Из Жбикова вас трансферовали в полдень. Успеть ты никак не могла.

– Как видишь, успела.

– Надо было гнать всю ночь сломя голову… Коня загнать.

– Почти загнала, – призналась она.

Дебрен помнил тракт из Думайки в Жбиков. Для Лелонии это был вполне приличный тракт, но лелонские дороги вообще не имели себе равных, если судить по количеству ям, болотистых ловушек, камней, ни с того ни с сего ломающих колеса, ошибочно помеченных развилок, бродов, в которых утонул бы жираф, и прочих подобных неожиданностей, подстерегающих путешественника. Зимой даже главные дороги становились почти непроходимыми. Он никогда бы не поверил, что кому бы то ни было удастся выехать вечером из Думайки и попасть в Жбиков на полуденный трансфер. Но Ленде он поверил. Потому что хотел.

– Не таращься, – пожала она плечами, явно смутившись. – В твой Фрицфурд веретена ходят раз в неделю. Если б я не успела, пришлось бы к твоей родне возвращаться и у них остановиться, потому что у меня ни гроша за душой не было, а в декабре под голым небом… Наверное, за такой срок стало бы ясно, какая из меня мать твоих детей,

– Но зачем ты вообще?..

– Не хотела, чтобы ты закончил земную жизнь в виде холодных, вонючих и мерзких останков. – Она слегка усмехнулась. – Не думай, что во все это… Но лучше уж перестраховаться… Правда?

– Правда, – согласился он. – Слушай… А в Думайку ты попала не в связи с?..

– Проезжала мимо, вот и завернула. Просто так, как к старому… знакомому. Подумала, в корчму заглянем, пива горячего хлебнем, поболтаем о старых делах. Что мне мешает? Ну а когда начала о чародее Дебрене расспрашивать, то меня сразу же в кастелянскую башню упрятали. Неделю, язви ее, в яме гнила, потому что кастелян где-то на охоте застрял, и никто не знал, что со мной делать. Бардак там у вас, не обижайся, почище "Розового кролика". Но по крайней мере драбы ко мне вежливо относились, в кашу ни один стражник плевать не пытался, а когда я сказала, кто я и откуда, так даже запрос в Виеку направили, чтобы проверить, не вру ли я и можно ли меня выпустить. Потом кастелян с охоты возвратился, драбов отсобачил и меня из ямы выудил. Я вышла, а в корчме, где конь стоял, уже почтовик ждет. Похвалился, что за три бусинки письмо ко мне из Виеки попало, отдал, взял чаевые и ушел. Я прочитала, ну и… Праздники близко, – добавила она тихо. – А ты один в далеком мире, о болезни пишешь, о кончине… Я немного испугалась. Доводилось мне уже видывать старых вояк, в таком настрое вешавшихся, и одну девку бордельную, которая вены себе перерезала… тяжко одному за праздничным столом сидеть. Да еще мне госпожа Занута такого о тебе порассказала…