Книга Отель «Раффлз» - Рю Мураками

— И вовсе нет. Невиновность доказывать необязательно, довольно будет и того, что есть сомнения в виновности. Моэко, есть ли у тебя хоть какие-нибудь доказательства, что я изменил тебе с этой гримершей?

— Здесь я задаю вопросы!

— Это в Средние века ведьмы должны были доказывать свою невиновность.

— Ну, если у тебя имеются грешки в прошлом, то это не оправдание.

— А у меня они есть?

— А ты можешь доказать, что нет?

Горничная принесла нам чай, приготовила постели, потом нам подали обед… и даже во время еды, да и после обеда тоже, спор наш никак не затихал.

Что самое странное, так это то, что Моэко завела этот разговор не от скуки и не из ревности — она была искренне убеждена, что я спал с этой гримершей. Она заметила массу особенностей в нашем поведении. Нет, речь шла не об обмене взглядами или о чем-то подобном… Скорее, наоборот.

Ее раздражало, что я веду себя совершенно естественно. Я встретил эту девушку утром и едва успел обменяться с нею парой слов, вел себя не «так, как будто у нас ничего не было», а «именно потому, что у нас ничего и не было на самом деле». И только Моэко наотрез отказывалась это понимать.

Например, она говорила, что на третий день нашей совместной работы я вел себя с этой барышней точно так же, как и с ней. Кажется, она была просто не в состоянии поверить в естественность чьего-либо поведения. Несомненно, эта мысль вытекала из ее теории актерского мастерства. Однако, по-моему, все же несколько странно применять эту теорию ко всем людям без разбора.

Между тем, пока я выслушивал рассуждения Моэко на мой счет, со мной начало происходить что-то непонятное. Если брошенный на женщину взгляд может служить поводом к началу адюльтера, то в этом смысле я, возможно, и имел что-то с этой гримершей. Может быть, в мечтах или наяву я запустил ей руку пониже пояса где-нибудь в тесном сортире «Внутренних Авиалиний»… или же в нашей прошлой жизни мы были с нею парочкой львов в саванне, и что-то с тех времен осталось в нашем мозгу? Каждый раз, слушая убежденные высказывания Моэко об актерской игре, я невольно погружался в такие мысли. Несомненно, подобное практиковали в китайской народной армии для перевоспитания масс.

Как обычно, наши бесконечные споры оканчивались любовью, что давало коротенькую передышку, и мне удавалось заснуть минут на двадцать. Но Моэко никогда не спала, даже после вспышек страсти; ее сознание просто не знало состояния покоя. В тех случаях, когда мы ложились вместе, засыпать раньше Моэко было опасно для жизни. Однажды она попыталась задушить меня своими чулками. Почувствовав удушье, я проснулся и увидел ее прямо перед собой. Ее лицо не выражало абсолютно ничего, но было все в слезах. При этом Моэко читала стихи, уж не помню чьи — Анатоля Франса или Уильяма Блейка. Охваченный ужасом, я оттолкнул ее что было сил. Моэко упала с кровати и покатилась по полу, продолжая бормотать с улыбкой: «Да, это так, это так!» Я уверен, что мое лицо во сне опять показалось ей чересчур естественно выглядящим. Моэко терпеть не может подобных слов. Она считает, что истинно «естественное» поведение в принципе невозможно. Все это лишь актерская игра…

— Вы попали в засаду. Это «Спешл форс»! Не двигайся, или я перережу тебе горло! — неожиданно выкрикнула она, и я ощутил на своей шее крем для бритья.

Я поступил так, как она приказала, почувствовав, как при воспоминании о Вьетнаме во мне закипает гнев. И сегодня я все еще вижу сны о нем и верю, что именно вьетнамский опыт помог мне выжить. Это повторялось несчетное количество раз, но если бы я распсиховался и закричал, то Моэко сразу же посмотрела бы на меня с насмешкой. Но как бы то ни было, всякий раз, когда она намекает на мою вьетнамскую эпопею, мое желание бросить ее становится все сильнее и сильнее.

И все же меня восхищает ее потрясающая память. Я не так уж часто говорю о вьетнамской войне. И термин «Спешл форс», насколько я помню, употреблялся мною один только раз. Засада, устраиваемая этой группой, — своего рода военная хитрость, которая применялась правительственными солдатами, действовавшими под покровом темноты. Бойцы «Спешл форс» перерезали глотки вьетконговцам, которые по ночам подкрадывались к позициям. Но именно вьетконговцы были настоящими мастерами ночного боя. Солдаты правительственных войск и американцы панически боялись темноты. Часовые называли вьетконговцев «змеями», потому что они могли подобраться прямо к лагерю и бесшумно перерезать все боевое охранение. Чтобы защитить себя от этой опасности, солдаты, участвовавшие в боевом охранении, рассредоточивались по местности и следили за перемещениями «змей». Вот что представляла собой та самая «засада», в которой я побывал один только раз. Если не считать Моэко, то самое сильное чувство страха я испытал, когда сидел в ночном охранении. Моэко часто просила рассказать что-нибудь про Вьетнам, но про засаду я рассказывал всего лишь раз, почти сразу после нашего знакомства.

Когда Моэко намекает на мое военное прошлое, я испытываю такое ощущение, будто она смеется надо мной. На самом деле так и есть, она все способна обратить в шутку.

Все, чем я сейчас обладаю, пришло ко мне благодаря Вьетнаму. И даже когда в моей жизни многое рушилось, Вьетнам оставался чем-то особенным, неподвластным разрушению.

Все, что я там пережил, было особенным. У меня было необычное ощущение полноты жизни.

Для меня это истина, но для Моэко — всего лишь фарс. Однако фарсом является не Вьетнам как таковой, а то, чем я являюсь в настоящее время… и мое отношение к прошлому.

При слове «засада» я почувствовал, как внутри меня закипает гнев, но из-за приставленного к горлу лезвия я не мог даже пошевелиться.

— Когда ты плохо выбрит, ты царапаешь мне кожу.

«А, гм, хорошо», — произнес я, при этом голос мой дрогнул. Моэко услышала это, и вся засветилась от радости. Конечно, она поняла, что эта дрожь в голосе была настоящей.

Лезвие бритвы укрепило меня в мысли убраться отсюда в Сингапур. И об этом я должен был объявить этой же ночью.

— Расскажи мне про орхидеи.

Ее постоянно тянуло еще раз услышать эту историю. Рассказ про орхидеи играл между нами роль своего рода смазки или охлаждающей жидкости — это кому как нравится.

— Но я же сто раз об этом рассказывал.

Мне не хотелось сразу же приступать к рассказу, так как он был единственным козырем в моей игре. Но что ее привлекало в нем? Моэко ведь не из тех, кто обожает сантименты вроде цветов на полях сражений.

— Я знаю, ты собираешься ехать в Сингапур. Это правда? С этими словами она опустила лезвие.

В ее голосе звучали слезы. Меня пробрала дрожь: так, значит, она может читать мои мысли? Я изо всех сил старался не показать своего страха. Без бритвы у горла сделать это оказалось легче. С чего бы ей пришло в голову самой заговорить про Сингапур?

— Хорошо, я расскажу тебе про орхидеи.

Моэко утерла слезы тыльной стороной ладони. Если бы заснять эту сцену со стороны и показать потом кому-нибудь, то про меня сказали бы, что я похож на монстра, обижающего несчастную женщину.