Книга Северный крест - Валерий Поволяев

— Очень бы этого не хотелось, свят-свят-свят. — Лебедев, словно бы обжёгшись обо что-то, помахал рукой перед собой, «жар разогнал». — Я так понял, вы со своими людьми в бою ещё не бывали?

— Увы, — лицо Чижова сделалось виноватым, — не пришлось.

Чижов хотел было рассказать, что с ним произошло, про плен и побег из него, но смолчал: такие факты офицерскую биографию не украшают. Лебедев указал на кресло, стоявшее у небольшого, прикрученного к полу столика, пригласил присесть.

— Благодарю вас, — отказался поручик. — Мне пора к своим.

— Да ничего с ними не произойдёт.

— Кто знает, кто знает... — Голос Чижова сделался озабоченным, он словно почувствовал что-то худое, но что именно, ни он сам, ни люди, оказавшиеся с ним в десанте, не могли сказать. И предугадать не могли.

Погоны на плечах поручика были новенькие, с красными «пехотными» просветами, яркие. Лебедев глянул на них и подумал, что верх погон соткан где-нибудь в Эдинбурге, сами погоны насажены на твёрдую негнущуюся прокладку в Мурманске, вручены боевому офицеру в Архангельске. Всё, как в знаменитой песне про белогвардейцев — насчёт мундира, котла, башмаков и характера...

— Как ваше имя-отчество? — спросил Лебедев у поручика.

— Сергей Сергеевич.

— Вы верите в предчувствия? — неожиданно поинтересовался Лебедев.

— Все, кто был на фронте, верят в предчувствия. Это закон.

— И я верю. — Лебедев поправил висевший у него на ленте кителя боевой орден — Святого Владимира с мечами. — Так вот, предчувствия у меня плохие.

Чижов удивился этой фразе, сопоставил её со своими ощущениями и успокаивающе проговорил:

— Бог даст — пронесёт!

— Хотелось бы. — Лебедев встал. Каюта у него была узкая, маленькая, в такой и одному человеку тесно, не то что двоим. Миноноска — корабль, где с одного борта до другого можно доплюнуть, особо не разгуляешься, поэтому здесь стеснены все, от кока и машинной группы до старшего офицера и командира корабля. — Хотелось бы, — повторил Лебедев задумчиво. — Чуть позже приглашаю вас на обед в кают-кампанию.

Чижов отрицательно покачал головой:

— Нет... Сегодня нет. Не получится.

* * *

Вечером Арсюха решил прогуляться по берёзовому городскому саду, где каждое дерево было похоже на статную северную молодку, наряженную в белые одежды. В саду этом легко дышалось, и когда Арсюха Баринов сходил на берег в увольнение, то обязательно заворачивал сюда. Здесь и любимого жирного сбитня можно было отведать, и пирогов со свежей треской, и чая из огромного трескучего самовара, у которого обычно хозяйничал разбитной малый в красной косоворотке, и княженики с морошкой — царских ягод, которые север много веков поставлял в Москву, а когда столица российская переместилась на берега Невы, то и в Питер. По выходным дням на торговых столах стояла и сёмга — рыба, тающая во рту, а в глубоких фаянсовых чашках аппетитными горками высилась рыжая сёмужья икра. Икра эта, конечно, уступала чёрной волжской и дальневосточной лососёвой, красной, но всё равно была хороша. Арсюха сёмужью икру уважал.

В саду уже было много народу, на деревянной веранде играл флотский оркестр, чередуя бравурные маршевые мелодии с щемящими, минорными; разнаряженные дамочки в восточных шелках, добытых с английских складов, кокетливо переглядывались с кавалерами, обмахивались веерами.

Над людьми барражировали, будто германские аэропланы, крупные северные комары.

Арсюха на лету схватил одного, сжал в кулаке.

— У, какой деловой! — произнёс он удивлённо. — Весь в полёте, ни тебе «здрассьте», ни остальным «до свиданья»... Гад! — он посмотрел на комара. — Не отводи глаз своих, сукин сын! Пузо наел, как купец московский. — Он тряхнул комара в руке. Из верхней части кулака торчала голова, из нижней — ноги. — Экземпляр!

Слово «экземпляр», услышанное совсем недавно, Арсюхе нравилось произносить — очень солидное слово, заморское, мудреное и звучит красиво, внушительно.

С довольным видом Арсюха растёр комара о штанину. Произнёс, в назидательном жесте вскинув указательный палец:

— Уничтожал я вас, уничтожаю и буду уничтожать! Враги вы!

Минут десять Арсюха постоял около старухи, торговавшей отменными сбитнями — свой товар она томила в небольших, на пол-литра, глиняных кружках с ручками, чтобы было удобнее браться; вязкая жировая пенка у неё получалась просто загляденье, восхитительная пенка — толстая, сочная, сладкая... Чтобы пенка была ещё слаще, старуха мазала её мёдом.

Стоит только съесть пару таких сбитеней, как сразу на бабу начинает тянуть. Да так сильно тянет, что пуговицы от клёшей сами отстёгиваются — летят во все стороны, будто пули, убить могут... Особенно если сбитень ещё мёдом сдобрен — тут у-у-у...

Съев две кружки сбитеня, Арсюха отёр рукою рот и, выпрямившись молодцевато, огляделся.

— Пхих! — произнёс он привычно.

Самый желанный и самый податливый товар, который появляется в городском саду, — это кухарки.

Они вечно спешат, вечно заняты, всегда оглядываются — а не заметит ли их хозяин? — поэтому совершают торопливые поступки, но главное — не корчат из себя недотрог-гимназисточек. А это Арсюху Баринова очень устраивает.

Через несколько минут Арсюха пристроился к усталой бледнолицей кухарке, невесть как попавшей в нарядные берёзовые аллеи.

— Разрешите, мадам, предложить руку вам, если муж ваш уехал по делам, — промурлыкал он слова песенки, которую услышал полмесяца назад в одной тесной матросской кампании, запомнил её и теперь всем говорил, что сам её сочинил во время перехода миноноски из Архангельска в Мурманск.

Кухарка глянула на него испуганно и шмыгнула в кусты. Это не огорчило Арсюху — таких кухарок в Архангельске — пруд пруди. В прекраснейшем расположении духа он двинулся дальше.

Дорожка, по которой он шёл, была присыпана мелким жёлтым песком, он приятно хрустел под каблуками. Широкие клёши, словно бы соразмеряясь с неторопливым прогулочным шагом Арсюхи, лихо подметали дорожку — песок только кудрявился, отлетая в сторону, свинцовые гайки, вшитые в края штанин, держали чёрные клёши, стачанные из тонкого английского сукна, в натянутом состоянии — ни одной морщинки на них не было, такие штаны нравились Арсюхе, как нравилось и то, что он, засунув руки в карманы, может мести городской тротуар не хуже любого патентованного дворника.

Правда, у военмора первой статьи Арсюхи Баринова несколько подкачал живот — больше похож он был на раздутый баул депутата Государственной думы. Но какой ныне мужик, если он считает себя настоящим мужиком, не имеет живота? А потом, два похода на Онегу, пара сэкономленных на собственном желудке банок «ананасов в сахарном сиропе» и несколько романов с молчаливыми поморскими вдовами легко приведут его в норму.