Книга Утерянное Евангелие. Книга 1 - Константин Стогний
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это… — Мара запнулась, подбирая греческие слова. — Ради нас…
— Избавь меня от своего христианского бреда, — прервал ее дознаватель и вернулся в свое кресло за столом. — Куда вы дели тело Иешуа?
Мара загадочно улыбнулась, чуть покачала головой, обводя взглядом пространство над Шаулом, и произнесла с твердой уверенностью:
— Он здесь!
— Как призрак? Там, где начинается лунный свет? — Шаул встал перед ней, присел на край стола и скрестил руки на груди. В его словах слышался плохо скрываемый сарказм.
Мара посмотрела на раввина в римской одежде с жалостью. Так смотрят на красивую овцу, приведенную в Храм для жертвоприношения.
— Открой сердце и увидишь, — предложила она Шаулу.
— Я вижу обман!
— Эти слова близки к твоим устам, но далеки от твоего сердца. Чтобы увидеть Иешуа, надо смотреть на него глазами его апостолов. Не глазами воина Пилата, не глазами предателя Иуды и не глазами убийцы Ирода, а глазами его учеников.
— Я могу сделать с тобой все, что захочу, даже казнить, — Шаул указал головой на римских стражников за окном, невидимых, но, несомненно, стоящих там в карауле.
— Разве это важно? — Мара опять загадочно улыбнулась, подставив лицо лунному свету.
— А-а-а, — протянул Шаул. — Мученица…
— Нет, — женщина слегка покачала головой. Движение оказалось обреченным. — Свидетель[4].
— Тогда стань из преступницы свидетельницей. Назови остальных, и я освобожу тебя, — предложил дознаватель.
— Я уже свободна, — ответила Мара, и слезы покатились по ее щекам.
Шаул посмотрел на присутствовавшего при допросе Луция. Тот взглядом высказал недоумение: «Что делать-то?»
Раввин взял трехногий треугольный табурет, поставил его напротив Мары и сел ровно напротив нее. Та даже не повернула к нему лица. Она беззвучно плакала, глядя в окно и чуть раскачиваясь взад-вперед.
— Ты кричала на дороге «Иешуа жив!». Радостно, как мне сказали. Почему? Ты видела его?
— Я слышала его.
— Но он мертв.
— Я слышала его, я помню его голос.
— Не сомневаюсь, — скептически заверил ее раввин. — Ты была его конкубиной? Римское право позволяет такую форму брака… Ко вдовам часто приходят умершие мужья. Видения такие.
— Он любил меня. Воодушевил меня…
— Воодушевил? — недоуменно повторил писец редкое слово.
— Это как? — не выдержал Луций, приготовившись сказать пошлость.
— Выйди, — сердито сказал Шаул, и римлянин, поняв, что сказал лишнее, подчинился.
— …Вы не знаете, вам не понять, — продолжала Мара.
— Хватит нести бред! — потребовал Шаул скорее для ушей уходящего Луция, чем для Мары.
— Ты хочешь узнать, что он сказал? — молодая христианка вдруг посмотрела на Шаула точно так, как сутки назад на него смотрела Мирьям.
Раввин, потерев виски, еще раз четко ощутил повторяющуюся цепь событий.
— Конечно…
— Он сказал: «Пришел к своим, а свои меня не приняли».
— А обо мне… — Шаул закашлялся. — …Обо мне ты ничего не хочешь сказать?
— О тебе? — Мара еще раз посмотрела на римского дознавателя. — Ты пуст. Пуст, как амфора в месяце тишри[5]. В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь.
— Уходи, — сцепив зубы, пробормотал Шаул.
— …Но безгрешных людей нет на земле, — продолжала женщина.
— Уходи, или я убью тебя!
— Пусти в свою душу любовь, искупишь грех…
— Луций! — вскричал раввин, и начальник охраны не заставил себя долго ждать, опять появившись в дверном проеме.
— Отпусти ее…
— Что-о-о? — удивленно протянул римлянин.
— Пусть идет. Она не в себе.
С этими словами иудей закрыл свои уставшие глаза и потер их пальцами, сильно сжав переносицу.
— Два дня без сна, рав Шаул, — сочувственно сказал Луций. — Тебе мерещится всякое…
— Я сказал, пусть идет… — повторил Шаул. — Еще не хватало, чтобы нас на смех подняли, что римский легион гоняется за сумасшедшими.
— Будет исполнено, — был ответ.
Они заметили, как Мара заснула, приложив непокрытую голову к известняковым камням жилища.
— Разбуди меня, если не проснусь с рассветом, — попросил Шаул, уходя в смежную комнату, служившую ему спальней.
— Вставай! — грубо на греческом языке обратился Луций к женщине и поднял ее за плечо. — Пошла!
Измученная Мара засеменила за ним, путаясь в длинном подоле и неловко задрав левую руку, которую до боли сжимал безжалостный римлянин…
В своей комнате засыпал смертельно уставший Шаул. В его ушах эхом стояли слова Мары: «В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь… Пусти в свою душу любовь, искупишь грех… искупишь… искупишь… искупишь…» Молодой раввин уходил в царство Морфея под играющую где-то вдали одинокую флейту халиль.
«Теплый» семейный ужин
Давно умолк восьмиструнный лангелейк, замолчали звонкие бубны, сник охотничий рог, отложил свою скрипку-хардангерфеле Уис-музыкант.
Затихли звуки саги в честь Трюггви Олафссона, 33-летнего внука конунга-объединителя Норвегии Харальда Прекрасноволосого. Длинный дом верховного правителя холодной и суровой страны — с выпуклыми стенами, около ста пятидесяти локтей длины, с конюшней на пятьдесят лошадей, стойлом для скота, жилыми помещениями и пиршественным залом — безмолвствовал.
Хороша была пирушка двух отрядов: дружины Трюггви и небольшого войска Гудреда Эйриксона. Гудред был братом Харальда Второго по прозвищу Серая Борода — двоюродного внука великого конунга Харальда Прекрасноволосого. Эта встреча стоила знатного медопития с объятиями, танцами и прославлениями величайшего из предков.
