Книга Лики любви и ненависти. Бег зайца через поля - Себастьян Жапризо

Она подошла к нему как–то вечером, приложила руку к его щеке, чтобы узнать его, вновь его обрести. Он внезапно вскинул глаза, и она прочла в его взгляде столько удивления, отвращения и скорби, что отпрянула, словно испугавшись. Потом опустила голову и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Когда она позднее оказалась рядом с ним, то обрела свое прежнее лицо, пухлые капризные губы, потухшие глаза, гладко зачесанные волосы, как при их первой встрече. Ей не хватало только пера на шляпке.

Он ел где–то в городе. Она не задавала никаких вопросов, не упрекала. Кажется, она даже не замечала, когда он уходил.

Как–то февральским вечером, устав от этой атмосферы и самого себя, он познакомился в баре с девушкой и вернулся только утром — челка прилипла ко лбу, неуверенная, нетвердая походка. Симона притулилась в кресле в гостиной, лицом к двери. От скрежета ключа в замочной скважине она открыла глаза. Она тут же поняла, что он пьян.

— Где ты был?

К ней вернулся голос, резкий, как в Монте—Кар ло, от которого он замер посреди комнаты. Она шла к нему с напряженным лицом, заложив руки за спину, чтобы он не видел, что они дрожат.

— Ну? Ты не можешь ответить? Ты до такой степени напился?

Она сделала еще шаг вперед, бессознательно провела рукой по его волосам.

— Делаю то, что хочу, — сказал он. — Ты ведь не сильно по мне скучаешь?

Она схватила его за руку, когда он хотел отстраниться.

— Я имею право знать. Ты не говоришь ни слова, ни единого слова! Думаешь, я долго смогу это выносить?

Ей нужно было отдышаться, и он воспользовался этим, высвободил руку и пошел в спальню. Но он чувствовал, что она идет за ним, готовая начать сцену, которой он хотел избежать. Он споткнулся о столик и, дотянувшись до двери, вцепился в створку.

— Тебе точно станет лучше, — сказала она ему в спину. — Когда доходишь до такого состояния, это явно идет на пользу здоровью.

Она говорила тише, спокойнее, и он повернулся, чтобы взглянуть на нее. Стоя в двух шагах от него, подавшись вперед всем телом, она оперлась на столик, на который он только что налетел, ее лицо было почти неразличимо против света из окон, и он не видел, что оно выражало. Он не мог выносить белизну зари, пожал плечами и пошел в спальню. Она за ним.

— Где ты был? — повторила она.

Тон ее голоса был скорее горьким, чем раздраженным. Она осталась стоять на пороге, бледная, дрожащая, и какое–то мгновенье, видя ее такой, он почувствовал себя настолько усталым, что ему захотелось оказаться в ее объятиях, почувствовать ее тепло. Но он не шелохнулся.

— Я ходил пить, — сказал он.

— Прекрасно вижу. Но почему?

Это она и хотела понять. Он знал уже, когда вошел. Он сделал неопределенный жест.

— Оставь меня в покое, — сказал он. — Прошу тебя, оставь меня в покое.

Но она не хотела.

— Объясни мне, почему! — закричала она, тряся головой. — Я хочу знать, в конце концов.

Он слегка оттолкнул ее, но она снова подошла, и ему пришлось толкнуть ее сильнее, чтобы закрыть дверь. Она вцепилась в ручку, кричала, но он запер задвижку.

— Я хочу знать, ты слышишь! Я хочу знать, что происходит.

Теперь она рыдала, трясла запертую дверь, и он отступил к кровати, чтобы не слышать ее.

— Разве это моя вина, — кричала она в слезах, — разве это моя вина, моя?

Он застыл возле кровати, у него давило сердце и пересохло в горле.

— Почему ты такой? Разве это моя вина? Я этого не хотела, ты прекрасно знаешь!

— Чего ты не хотела? — ответил он, не сдержавшись. — Разве я в чем–то тебя упрекаю? Я ни слова тебе не сказал.

— Именно поэтому.

Она ударила кулаком в дверь.

— Открой, — сказала она. — Открой мне!

Он подошел и встал перед дверью, не открывая. Сквозь шторы проникал свет, разбрасывая яркие пятнышки по стенам.

— Прошу тебя, — сказал он, — оставь меня в покое. Поговорим об этом в другой раз.

— Мы должны поговорить сейчас. Если ты такой из–за ребенка, то нужно поговорить сейчас.

Она на минуту замолчала. Он слышал, как она дышит за дверью. Она перестала плакать, она успокаивалась.

— Я думала, что он у нас будет, — сказала она затем. — Я думала, что мы сможем иметь его и быть счастливы втроем. Но я не виновата в том, что он умер.

— Оставь меня, — сказал он.

— Нет. С меня довольно.

Она казалась спокойной.

— Я думала, что ты несчастлив из–за ребенка. Но ты ничего не сделал, чтобы вернуться ко мне, и я знаю, что ты меня упрекаешь. Если бы ты мог увидеть свой взгляд!

Он плохо ее слышал. Голос звучал тихо за дверью.

— Послушай, — сказал он, — ложись спать. Мы поговорим обо всем позднее. Я больше не могу, мне нужно заснуть.

— Ты пьян, — сказала она. — Вот так ты лечишься? И как после этого ты хочешь иметь ребенка?

Он застыл на минуту потрясенный, вся нежность улетучилась, а тело настолько устало, так устало, что ему пришлось двумя руками ухватиться за задвижку, чтобы не упасть.

— Ты с ума сошла! — крикнул он.

— Как ты думаешь, из–за чего?

— Ты с ума сошла!

— Тогда спроси у врача, — сказала она, в свою очередь повышая голос. — Спроси у него.

Он выпрямился, ударил в дверь кулаками и прижался к деревянной поверхности. Он должен был защитить себя, обрести силы, он не мог допустить, чтобы его вот так добивали, уж во всяком случае не она.

— Дрянь! — сказал он.

Он услышал, как Симона царапает дверь ногтями, услышал свое короткое свистящее дыхание.

— Поль, — сказала она, — прошу тебя…

Он снова стукнул кулаком, он ощущал в себе такую ярость, что готов был открыть дверь, броситься на нее и ударить. Но его спас кашель. Она заговорила, когда он раскашлялся, но он не мог уловить смысла ее слов.

— Дрянь, — повторил он тогда.

Ему показалось, что она смеется.

— Какой же ты подонок, — сказала она мгновенье спустя. — Настоящий подонок.

Он подошел к кровати и упал, схватившись руками за голову. Тело содрогалось от судорог, грудь горела, а она, за дверью, снова начала кричать. Он вытер простыней кровь, которая текла с губ, тщетно стараясь не слышать Симону.

— Открой мне, Поль, открой!

Уткнувшись в подушку, полный ненависти и к

себе и к ней, он долго слушал, как она яростно колотит в дверь. Она еще продолжала стучать, а ему хотелось встать, раздвинуть шторы, увидеть дневной свет. Но у него на это не было сил. Он протянул руку, включил лампу у изголовья, посмотрел на кровь на простыне. Она устала, ушла, а он смотрел на красную кровь своих легких, вспоминал мать и маленький комочек плоти, лишенный жизни. Снаружи доносились успокаивающие утренние звуки. Она молчала, она ушла, а он продолжал лежать, одетый, неподвижный, и смотрел на собственную кровь. И даже свет не мог разогнать призраков.