Книга Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

Ричард

Дорогая Майра,

у Виды я еще не был. Жульничаю. Пишу раньше.

Я должен кое в чем признаться.

Я не переношу лактозу. А, как вам, само собой, известно, у Лорри такой проблемы не было. Вот и держали мы всегда в доме оба вида молока. Только в тот вечер такого, какое пил я, не оказалось. Глупо, если подумать, ведь я же взрослый мужчина. Мне тридцать шесть лет. Не десять. С чего мне обязательно нужно молоко за ужином? Обычная штучка из тех, какие рождает привычка.

Всего-то от меня и требовалось – поломать заведенное правило. Сказать: «Ну и пусть. Воды попью».

Только это от меня и требовалось, Майра.

Всего-то и было делов.

Можете себе представить, чем это обернулось и с чем мне всю жизнь теперь жить?

Я произнес эту фразу уже раз триста с тех пор. Я просыпаюсь ночью, выговаривая ее. А до того, как проснуться, уверен, бормочу во сне.

«Я воды попью».

Я мог бы просто попить воды.

Или, уж в самом крайнем случае, почему я сам не поехал за молоком? Ведь нужно-то оно было – мне. Я принес домой кое-какую работу. Сидел в гостиной, работал на компьютере, и Лорри вдруг сама решила выскользнуть из дома и купить того молока, какое пил я.

Я и знать не знал, что шел дождь. Он был до того слабый, что даже по крыше не стучал. Так, полагаю, побрызгал несколько минут. Дождик на склоне осени. Первый за долгое время. Есть какое-то объяснение в физике. Позже, после того как минут десять-пятнадцать лил сильный дождь, масло смыло с дороги. А поначалу… Нет, как такое возможно? Ведь нельзя же из шланга смыть масло с подъездной дорожки к дому. Я пробовал. Только тут что-то связано с первыми минутами дождя. Вода ложится поверх масла. Или что-то подобное. Мне как-то разъясняли. Но с тех пор я не расспрашивал, потому что невыносимо выслушивать это еще раз.

Несвязное какое-то признание. Зато теперь я высказал это другому человеку, может, теперь наконец-то смогу уснуть.

С другой стороны, может, и нет.

С наилучшими пожеланиями.

Ваш зять (я все еще зять?)

Ричард

Утешительный камень

Когда я приехал в больницу, мать Виды, Абигейл, куда-то пропала, ее нигде не могли найти.

Не очень понимаю, почему, но для меня было важно отыскать ее.

Может быть, причина была в ощущении, будто я знаю Абигейл, поскольку получил от нее письмо, где шла речь о возможной встрече нас всех, как только Вида покинет отделение интенсивной терапии. И подавалось это как самая нормальная вещь в мире. Нечто, никоим образом не способное разрушить и без того еле тлеющую жизнь. Будто это удержит кого-то от поспешности. Будто такая встреча не способна причинить боль.

Обратите внимание, я говорю так, будто сам никоим образом не несу за это ответственность. Но я обязан донести правду, а она такова: если б я захотел остаться безымянным, чтобы Абигейл никогда не узнала, как со мной связаться, то смог бы. По сути, анонимность – стандартная практика в донорских договорах. Донорская программа побудила ее написать мне. Но там просто так адресов не дают. Дальнейшему контакту способствовал я. Потом, в тот момент, когда указанный контакт принял мое предложение, я пошел на попятный и стал ощущать, будто мне навязываются.

И все же – я в больнице, готовый к драме.

Почему? Трудно сказать. Но я догадываюсь.

Полагаю, хотелось видеть в этом одну из тех душещипательных историй в вечерних новостях. Жизнь прорастает из смерти, и даже самая жуткая трагедия способна обернуться чудом. И вот она, эта осчастливленная молодая особа, лежит на больничной койке, дышит. Живая! Живое доказательство.

Какая награда для погибшей женщины и ее ввергнутого в горе семейства!

Стоя тогда в голом больничном коридоре, я, верите ли, начинал прозревать, что впереди мне уготовано нечто большее, чем простая встреча. Это будет что-то серьезное.

Может быть, как раз поэтому-то мне и было важно найти Абигейл. Она была мне партнером в самоотречении, и я нуждался в ней. Возможно, с ее помощью я сумел бы отыскать свой путь.

Я даже спросил дежурную сестру на этаже, где лежала Вида, но, насколько той было известно, мамаша отправилась домой.

У меня было два варианта. Вернуться позже. Как будто на поездку в больницу не ушел целый недельный запас моих и без того скудных сил. Или заставить себя войти в палату к девушке одному, непредставленному.

По-видимому, был еще и третий вариант: забыть об этой сомнительной идее. Признать, что я наткнулся на красный свет, возможно, и поделом.

Только такой вариант я отмел, уже пройдя душой точку невозврата в этой истории с Видой.

Решил, что в первый раз увидеться с нею один на один как-то предпочтительнее. Не будет никого, кто мог бы наблюдать со стороны, кто заметил бы, что я заявился с неким намерением, эдаким смутным ожиданием выгоды. Особенно, если такое ожидание окажется ошибочным. Если я сяду в лужу.

Я простоял перед дверью до того долго, что подошли две медсестры и недоуменно на меня уставились. У одной из них застрял вопрос в поднятых бровках. Мол, мне непременно что-то надо. Мне и было надо. Только у них вряд ли такое с собой имелось.

Я вошел.

Ждал, что она будет спать, а она устроилась полусидя, опираясь на подушку, и не сводила с меня темных широко раскрытых глаз. Было в них что-то поразительное, что-то необузданное и жгучее. А я-то ожидал увидеть ее по крайней мере слабенькой и наполовину без сознания. Всего-то несколько дней минуло после такой болезненной операции, может, ее пичкают каким-нибудь сильным болеутоляющим? Если так, то с чего ее глаза выглядят так естественно?

Вообразить не мог, что ей девятнадцать лет, хотя из письма ее матери знал, что так оно и есть. Ее можно было принять за старшеклассницу: весит очень мало, хрупкая. Наверное, на грани анорексии, волосы грязновато-белокурые, может быть, и в самом деле грязные, а может, просто так смотрятся. Под глазами темные круги, тело какое-то странно вялое и бездвижное, лишь глаза живут полной жизнью. Один только большой палец правой руки в движении: как заведенный трется и трется по одному месту какого-то маленького овального предмета.

В вырезе больничного халата виднелась верхушка шрама, воспаленного, бугристого, припухшего. От него в желудке началось жжение, тошнота поднялась так, что захотелось сесть.

– Вы тот самый, – произнесла она. – А?

Я даже не подумал спрашивать, как она догадалась. Мне казалось, что это у меня на лице написано, что в палату я вошел с таким выражением, какое могло быть только у одного-единственного человека в мире.

– Да, – ответил я. – Тот самый.

Подойдя поближе, я сел на жесткий пластиковый стул. Помню смутное чувство разочарования. Точно не скажу, что я рассчитывал увидеть. Что бы оно ни было, я этого не увидел. Просто незнакомка, девушка, которую я прежде никогда не встречал.