Книга Империя Четырех Сторон - Андрей Цаплиенко

А Вадим пошел к знакомым пилотам багги. Кивнул по дороге Робби Горовицу, расхваливавшему свой «хаммер» перед журналистами. Пожал руку Насеру аль Захери, по прозвищу Неистовый Араб. Насер, не любивший проигрывать, выжимал из машины все, до последней капли возможности. Он постоянно попадал во всевозможные истории. Терялся в пустыне. Тушил пожар в салоне. Делал сальто с полным переворотом. Но из всех своих приключений выходил сухим, словно гусь из воды. Находил колею среди феш-феша. Сбивал пламя на двигателе. Сделав полный переворот, становился на колеса и, конечно, ехал дальше. И забирал главный приз. Человек пустыни, он чувствовал песок и ехал не по правилам, установленным производителем машин, а по подсказке своей арабской интуиции. За это его не любили судьи, но любили журналисты. А хозяева команд предлагали огромные гонорары за то, чтобы Неистовый Араб пилотировал именно их автомобили. Насер из года в год появлялся на гонке с разными логотипами на форме. И пересаживался то с гоночного «туарега» на болид БМВ, то с баварского железного коня на сомнительную лошадку «мицубиси», то менял японских хозяев снова на «фольксваген-туарег». И снова ехал только вперед.

Одна машина привлекла внимание Вадима больше других. Этот автомобиль походил на болид украинца так, словно сошел с конвейера вслед за ним. Хотя какой же конвейер в ателье «Фастер»? Каждую машину парижские дизайнеры любовно собирали на стапелях в отдельном помещении, за что и брали невероятных размеров гонорары. А этот двойник явно был сделан теми же мастерами из компании «Фастер». Вадим хотел было поговорить с владельцем машины, но так и не нашел его. Автомобили можно было спутать: двойник тоже имел окрас цвета спелого апельсина.

Tres. El Comodoro y el Emperador

Странно все же, что его постоянно рисовали в шлеме и с окладистой бородой. На самом деле он не любил носить тяжелый шлем и воинам своим приказывал надевать доспехи только тогда, когда в сопровождении своего отряда отправлялся к вождям Тавантинсуйу на переговоры. Латы и шлемы всякий раз производили на них впечатление – необычным для здешних мест внешним видом, тем более, что среди аборигенов еще ходили легенды о бородатых воинах солнца, пришедших издалека, а именно с востока. Возможно, до испанцев кто-то уже побывал здесь, а возможно, это просто стечение обстоятельств. Но Франсиско не занимал себя размышлениями на этот счет. Он просто использовал сложившуюся ситуацию. Как хороший командир. И растительность на подбородке он, кстати, не запускал. На шее под курчавой бородой было слишком жарко и потно, а командир не любил, когда волосы прилипали к коже, и состригал бороду до приемлемой длины. Так же поступали и его воины, впрочем, не все, а те, кого легкость и доступность побед над многотысячным противником еще не расслабила и не развратила жадность до богатых трофеев. За трофеями охотился и сам командир, правда, его интересовали и другие диковины этой империи.

Он каждый день беседовал с Атауальпой и не переставал удивляться тому, насколько этот царь дикарей быстро учится испанскому. Франсиско предложил было Великому Инке обучаться вместе. Испанский в обмен на кечуа. Но очень быстро конкистадор понял, что уступает своему пленнику в скорости запоминания слов и предложений. Постепенно испанский становился главным инструментом их общения. Каждый вечер Писарро и Атауальпа вели долгие беседы. И день за днем все меньше и меньше им приходилось обращаться к помощи переводчика.

Однажды они сидели на каменной веранде, которую велел построить Писарро, предпочитавший открытый воздух грубым интерьерам комнат своей резиденции. Над поселением конкистадоров небо стало бронзовым, а потом серым. И внезапно его разрезала полоса холодного белого огня. Она тянулась вслед за шарообразным ядром и расширялась в хвостовой части. «Комета», – вздрогнул Писарро, выговорив про себя это ужасное слово. Испанцы, сидевшие перед резиденцией, встали, опершись на копья, и хором ахнули. Писарро остался невозмутимым. Внешне. Но его тяжелые руки задрожали. И Атауальпа заметил эту дрожь.

– Не волнуйся. Это моя комета.

Франсиско подумал, что не понял короля из-за трудностей перевода.

– Несколько лет назад мне предсказали, что я стану Великим Инкой и буду им оставаться до тех пор, пока небо не загорится.

Писарро внимательно слушал собеседника.

– И вот небо загорелось, – проговорил Атауальпа. – Все в нашем мире происходит так, как говорил мне мой отец.

Предводитель конкистадоров ничего не сказал и послал за вином часового, стоявшего невдалеке. Когда собеседникам поднесли два серебряных кубка, Атауальпа, прикрыв глаза, улыбался небу. Казалось, он погрузился в сон. Писарро не стал будить своего пленника. Комета довольно быстро удалилась с небосвода, и он снова стал походить на черное поле, усыпанное золотым звездным пшеном. Но Атауальпа не спал.

– Что там, говоришь, тебе сказал отец? – спросил его Писарро, возвращаясь к разговору.

Атауальпа смотрел не на собеседника, а на звездное небо.

– Его слова позволили вам победить меня. Вы еще верите в свое военное могущество? Меня победила не ваша сила, а его слово. Умирая, он сказал, что скоро придете вы. Это сигнал начала нашего конца.

– Откуда ему было знать? – усмехнулся конкистадор.

– Откуда? От своего отца и моего деда, Великого Инки по имени Тупак Юпанки. У меня было достаточно воинов, чтобы воевать с вами, но не хватало сил, чтобы воевать с предками.

– Так вот почему ты сдался? – улыбнулся Писарро.

Для него, бывалого и жестокого воина, слова высокопоставленного пленника звучали, как попытка оправдать собственное военное бессилие. Ведь Писарро своими глазами видел, как после редких ружейных выстрелов украшенная перьями гвардия императора рассыпалась в стороны, словно стая мокрых куриц. Правда, никуда эти коротконогие воины с трясущимися перьями сбежать не смогли. Треугольник домов на центральной площади Кахамарки поймал их в смертельную ловушку. Писарро хотел было напомнить об этом Великому Инке, но тот вдруг заговорил совсем иначе.

– Наш мир, как женщина, которая всегда повернута к тебе лицом. Ты все время видишь красоту ее лица, но не замечаешь изъяны в ее фигуре. А когда начинаешь понимать, что она далека от идеала, тогда становится поздно.

– Для чего? – спросил Франсиско, отхлебнув вина.

– Для всего, – расхохотался Атауальпа.

«Нет, он не поэт, он циник, – подумал испанец. – А циник, вооруженный талантом поэта, слишком опасный партнер». С такими друзьями и врагов не нужно. А кто сказал, что Писарро и Атауальпа были друзьями? Один был интересен другому, вот и все. Один хотел выжить, другой разбогатеть, и выпитая вместе бутылка испанского вина не являлась знаком дружбы. Хотя, безусловно, Атауальпа дразнил любопытство Писарро. Как необычный экземпляр аборигена. Не больше.

– Однажды мы запретили письменность и придумали передавать сообщения с помощью кипу, обычных узелков, – сказал Атауальпа, по-прежнему глядя в звездное небо. – Кажется, что это было глупо?