Книга Последняя лошадь - Владимир Кулаков

– Фирис Петровись, посмотрите! – Мохсен показал отрепетированную комбинацию. Затем следующую. Через несколько минут ещё одну. Он то и дело обращался к Земцеву со своим «Фирис Петровись».

Пашка отозвал Мохсена в сторону и начал тихо объяснять, что, мол, имя Земцева тот произносит неправильно. Он, конечно, терпит, но обижается.

– А как правильно?

– Аферист Петрович!

Пашка на всякий случай отошёл подальше. Через какое-то мгновение Мохсену захотелось блеснуть знанием настоящего имени Земцева, что он подчёркнуто громко, разборчиво и с радостью в голосе осуществил:

– Аферист Петровись! Посмотрите!..

В углу Гуревича замерли, на манеже воцарилась тишина. У Земцева глаза полезли на лоб.

– Ты как меня назвал?

Мохсен, окрылённый успехом, максимально чётко повторил:

– Аферист Петровись!

– Ах, ты турок бестолковый! – туфля Фирса полетела в сторону египтянина.

Теперь пришла очередь Мохсена выпучить глаза.

– Я не турок, я – араб! В натуре!

– Уголовники! – следующая туфля Земцева полетела в сторону Пашки.

Хохот едва не обрушил купол учебного цирка. Зиновий Бонич Гуревич вздохнул и отправился на очередные международные дипломатические переговоры по проблемам русского языка…

Глава девятая

Пашкину студенческую жизнь назвать сытой можно было с большой натяжкой. Стипендии циркового училища были крохотными, поэтому практически все студенты искали дополнительные заработки на стороне.

За свою успеваемость к концу первого учебного года Жарких хоть и стал получать повышенную, но и той, как не растягивай, хватало меньше, чем на полмесяца… «Пару копеек», нет-нет, присылал Захарыч. Жара, где мог, подрабатывал и, экономя на желудке, в свою очередь, регулярно отправлял небольшие денежные переводы тётке в Воронеж.

Валентина после гастролей в Москве съездила за рубеж и теперь летала за Уралом. Она приезжала к Пашке так часто, как могла. Пыталась деликатно оставить ему денег на житьё-бытьё, но тот каждый раз отказывался, говоря, что у него их хватает. Тогда Валентина шла на хитрости. Придумывала разные праздничные даты, которые они отмечали в дорогих московских кафе и ресторанах. Привозила гору продуктов, которую Пашка после её отъезда тут же раздавал своим вечно полуголодным приятелям студентам. Особенно он старался угостить тех, у кого не было приработка и кому неоткуда было ждать переводов.

У Валентины была странная особенность: она периодически неожиданно исчезала, не отвечала на Пашкины письма, телеграммы и междугородние звонки. Пашка тревожился, ходил угрюмый и расстроенный. Его душа теряла точку опоры, которую он видел только в любви. В такие дни он по-сумасшедшему, до исступления репетировал, словно хотел себя загнать, заморить, уничтожить. Очередной такой день вновь настал…

– Па-аш! Ну чё ты, в самом деле, клюв вешаешь! – Андрюха Щеглов, занимаясь своими делами, пытался Пашку как-то успокоить и развеселить. Сейчас он неторопливо надевал чистенькую рубашку, поглядывал на часы и весь светился от предвкушения сытного ужина и бурной ночи. Щеглов полгода назад на одной из халтур, так студенты называли свои левые выступления, познакомился с разведённой москвичкой и теперь пару-тройку раз в неделю оставался у неё. Щегол, как звал его Жара, парень был нрава лёгкого, незлобного, любил каламбурные речи и громкие цитаты, придуманные им самим.

Собираясь на свидание, Щегол философски вещал: «Как говорят истинные художники, чтобы карандаш проверить, надо конец поточить!..».

– Ну-ну! Грифель не сломай, Пикассо… – Пашка стоял у окна и смотрел на проезжающие по улице машины.

– Не, ну, в самом деле, мало ли там что у неё! Например – бытовой несчастный случай… – Щеглов застегнул свежевыглаженную рубашку и стал её заправлять в брюки. Сегодня он был явно в ударе! Его, как говорится, несло.

– Типун тебе на язык, Щегол ты певчий!..

– Я имею в виду не в воздухе… Там-то чего! Скажем так, – в «партере», – глаз его хитро прищурился и заискрился насмешливой слезой. – Не до писем ей, не до телеграмм… Где-то её там, Пашенька… мужиком придавило!

Щеглов не успел опомнится, как Пашкин сжатый до побелевших костяшек кулак, оборвав пуговицы, крутил рубаху на его груди.

– Жара! Ты чё, охренел! Я ж пошутил! Так, для острого словца!..

Глаза Пашки пылали яростью, он охрипшим голосом скорее просипел, нежели проговорил:

– Андрюха! Ты мне, конечно, друг и земляк, но ещё раз так пошутишь насчёт Вали, сверну челюсть, не задумываясь!..

Пашка рванулся прятаться в улицах вечерней Москвы. Растерянный Щеглов присел в разорванной рубахе на стул. Ехать куда-либо ему расхотелось…

Пашка бродил по Арбатским переулкам, плутал в лабиринтах Сивцева Вражка, шагал мимо Патриарших по направлению к Ямскому Полю, пытаясь растерять свои невесёлые мысли среди старых московских дворов.

Он по многолетней привычке закусывал нижнюю губу, шёл и говорил сам с собой. Со стороны не было видно артикуляции, поэтому прослыть у встречных прохожих за городского сумасшедшего он не опасался.

Мысли были в самом деле невесёлыми… Пашка догадывался, что Валентина ему не верна. Она жила какой-то странной, недоступной для его понимания жизнью: вроде любила – и этому было много доказательств, но в то же время продолжала быть категорично, без обязательств, свободной.

Они пытались как-то поговорить на эту тему. Разговор состоялся обстоятельный, но в сердце остался какой-то горько-сладкий осадок, как если бы Пашка наелся дикого мёда и при этом его укусила пчела…

Валентина задала ему простой вопрос:

– Что тебе больше нравится – моя душа или тело?

Пашка, естественно, не смог определиться с выбором, так как не видел разницы. Для него его Валечка была цельной, неразделимой…

– Душа моя принадлежит тебе вся без остатка! И будет принадлежать вечно! Тело же – вместилище пороков и грешных желаний – так говорит один мой знакомый священник. Оно бренно и со временем увянет. Страсти улягутся, и желания пропадут… Душа будет вечно молодой, чистой и ненасытной в любви. Это важно!..

– Но почему твоё тело должно принадлежать всем, а душа только мне? Я не понимаю! У меня нет желания делить тебя с кем-то!

– Моё тело принадлежит мне и только мне. Только я имею право распоряжаться им по своему усмотрению. Так что и Это ты ни с кем не делишь. Тело – всего лишь оболочка, как, скажем, пиджак! Захотела – дала кому-то примерить, поносить, но отдать в вечное пользование – никогда!

Пашка пытался вникнуть в суть Валиной теории, но никак не мог её понять. Перед глазами были сотни примеров верных супружеских пар и ровно столько же, которые что-то искали и, в конце концов, теряли друг друга.