Книга Воспоминания провинциального телевизионщика - Леонид Пивер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нельзя же так… – попытался я как можно деликатнее поставить голос «на место».
– Это песня про Родину! – почти возмутилась вокалистка.
– Милая моя, – сказал я, – про Родину тем более нужно петь чисто!
А руководитель коллектива шепчет:
– Если вы ее пропустите, мы вам мясо привезем!
Мясной дефицит тех лет хорошо помнит старшее поколение. Молодежи придется поверить мне на слово.
– Мясо – прекрасно, – сказал я тогда деревенскому культуртрегеру, грезя отбивными, – но в таком варианте выпускать номер нельзя!
И спустя многие десятилетия я ставлю себе в заслугу то, что ради чистоты искусства наступил на горло песне собственного желудка.
А тогда так было жалко… Нет, не потерянных отбивных, – артистов. Разве их вина в том, что не было у них настоящей музыкальной школы, негде было отточить художественный вкус?…
И после репетиции, предваряя ставшую впоследствии знаменитой фразу, я предложил певице остаться.
– Маша, солнышко, разве дома ты так же поешь? – спрашиваю. – Наверное, не кричишь?
Она, неуверенно:
– Не-е-ет.
– Вот и спой «Гляжу в озера синие» так, будто маме поешь!
Маша задумывается:
– Тихо?
Я:
– Конечно!
Я мог давать такие советы, потому что хорошо знал автора музыки этой песни – композитора Леонида Афанасьева. К тому же был у меня особый, «фирменный» прием: когда исполнялись народные песни, я ставил на пюпитр перед певцом фотографии с отечественными пейзажами. Родные просторы действовали убедительнее всех сольфеджио.
И вот «Гляжу в озера синие, в полях ромашки рву, зовут меня Россиею, единственной зовут…» зазвучало искренне, чисто, проникновенно. Какой у Машеньки был прекрасный голос! И какие чудные глаза!
…А про мясо я забыл. Я его и сейчас мало ем.
Я вырос и сформировался в то время, когда обращения партийных руководителей к советскому народу значили крайне много, настолько много, что были способны порой перевернуть жизнь целой страны.
Почему я вспоминаю об этом «пережитке прошлого»? Да потому, что в моей собственной жизни был случай, когда я тоже ощутил себя государственным человеком.
Это произошло во время визита в Челябинск делегации Чеченской республики. Поезд дружбы доставил замечательных артистов разных жанров, среди которых особо выделялся танцевальный коллектив. Были в делегации и наши коллеги – редактор, оператор, – для которых мы на кафедре теле-радио-журналистики ЮУрГУ устроили прием в одной из аудиторий. Заведующая кафедрой Людмила Шестеркина умела официальную встречу силой личного обаяния превратить в дружескую. Лично я с удовольствием отметил, с каким уважением чеченцы относятся к старшим. Обстановка за столом царила самая теплая. Пели гости, пели мы, иногда хором, периодически я демонстрировал «сольный репертуар».
И вдруг раздается голос журналистки грозненского радио:
– Леонид Григорьевич, скажите несколько слов для наших слушателей!
– Дорогая моя, что я могу сказать?
– Что бы вы хотели сказать моему народу? – уточняет журналистка.
– Рамиля, разве я похож на человека, который может общаться с целым народом?
А она настаивает:
– Но вы же чувствуете, что происходит… Я говорю:
– Чувствую, что происходит ужасное. Мы тут разговариваем, веселимся, а в это время льется кровь. Может быть, мне это снится?
Рамиля тихо отвечает:
– Нет, не снится.
Я продолжаю:
– Даже не верится! Как такое может быть? Если это сейчас же не прекратится, позор ляжет на головы людей, которые все это развязали. И ничего страшнее этого позора не может быть! Если бы я действительно мог обратиться к людям, я бы сказал им: нам мало того, что уже с нами всеми случилось?
– Леонид Григорьевич, а что бы вы еще хотели сказать?
– Я бы сказал, – пришлось набрать воздуха, – какое мы, вообще, имеем право хотя бы пальцем прикасаться к человеку, жизнь которому дала мать? Как человек по чьей-то воле может забирать у другого жизнь? Жизнь, в которой было столько тепла и еще столько могло бы случиться хорошего, радостного… Никто не имеет права покушаться на человеческую жизнь.
Даже не знаю, откуда взялся во мне такой ораторский запал…
На следующий день гости давали концерт в филармонии. А по окончании представления, в разгар обмена телефонными номерами, сувенирами замечаю: недалеко от меня появляется штатив, разворачивается камера, включается свет… Значит, у кого-то берут интервью. Вдруг ко мне подходит высокий парень с микрофоном:
– Леонид Григорьевич, что бы вы хотели сказать чеченскому народу?
Я удивляюсь:
– Кажется, вчера было уже все сказано!
– Так то было для радио! А это пойдет по телевидению!
И вдруг ловлю себя на мысли: наверное, как говорят, дитя войны, самой страшной, самой жуткой войны в истории, имею право?…
И я начал:
– То, что происходит, это сумасшествие. Я не знаю, будут ли слушать меня, не знаю, интересен ли я чеченскому и другим народам, – я просто люблю детей. И я рад, что у меня есть возможность сказать: «Прекратите! Только в этом наше общее спасение! И…»
И пошел через их шнуры и сквозь прожекторы… Поэтому до сих пор, когда слышу фразу «Лишь бы не было войны!», произнесенную с потугой на шутку, готов «убить» шутника. И да простят мне мой вспыльчивый характер!
С народным артистом СССР Махмудом Эсамбаевым в челябинской телестудии (60-е годы прошлого века)
Честно признаюсь: не знаю, кто из партийных идеологов выдвинул лозунг «Культуру – в массы!» – но рад, что мне посчастливилось реализовывать его с помощью телевидения. Потому у партии претензий ко мне быть не может. Правда, «массы» не всегда жаждали «пустить культуру» в свое пролетарское сознание. Вот вам один эпизод.
Для приобщения молодежи к культуре на дневные представления в театры приглашали учащихся профессионально-технических училищ.
Благодаря трудовой дисциплине зал собирался полный. И шум стоял невероятный! Особенно бурно рабочая молодежь реагировала на любовные сцены, – эпизоды, в которых герой и героиня целовались, зал, как правило, активно озвучивал.
Не очень-то веря в волшебную силу искусства, режиссеры, дабы не провоцировать зрителя, перестраивали мизансцены, заменяя страстные поцелуи воздушными. В спектакле артисты стояли, словно на дуэли, и, в плену наплывающих чувств, целились друг в друга изящными жестами, так что зритель порой просто не успевал за стремительной жестикуляцией. Это было нашим художественным ноу-хау.
