Книга Девочки - Эмма Клайн

— Ну а в ней-то что именно понравилось? — спросил Генри.

— Отстань от нее, — беззлобно сказал Питер.

Он уже заскучал.

— А про Рождество тебе понравилось? — не унимался Генри. Его улыбка меня обнадежила, я поверила, что мы с ним по-настоящему разговариваем, что я сдвинулась с мертвой точки. — Елка огромная? Куча снега?

Я кивнула. Почти веря в собственную ложь.

Генри рассмеялся:

— Фильм снимали на Фиджи. Там все на острове происходит.

Генри фыркал, захлебываясь от смеха, и косился на Питера, — мне показалось, что Питеру как будто неловко, так неловко бывает, когда, например, поскользнется на улице прохожий. Так, словно между нами ничего и не было.

Я толкнула мотоцикл Генри. Я и не думала, что он упадет, конечно, нет, — думала, ну просто накренится и Генри умолкнет, хоть на секунду перепугается, шутливо огрызнется и мое вранье будет забыто. Но я толкнула очень сильно. Мотоцикл с оглушительным лязганьем повалился на цементный пол.

Генри вытаращился на меня:

— Сучка.

Он кинулся к упавшему мотоциклу, как к подстреленному питомцу. Разве что на ручки не подхватил.

— Не сломался ведь, — глупо сказала я.

— Дура шизанутая, — пробормотал он. Он провел рукой по корпусу мотоцикла, протянул Питеру оранжевый металлический осколок: — Ты смотри, ну вообще.

Питер глядел на меня с застывшим от жалости лицом, лучше бы он, наверное, на меня разозлился. Я как ребенок — вызывала только ограниченный набор эмоций.

В дверях показалась Конни.

— Тук-тук, — крикнула она, ключи свисали у нее с пальца.

Она оглядела всю сцену: Генри на корточках сидит возле мотоцикла, Питер стоит, скрестив на груди руки.

Генри резко хохотнул.

— Твоя подруга — просто сучка, — сказал он, злобно на меня глянув.

— Эви опрокинула мотоцикл, — сказал Питер.

— Малолетки долбаные, — сказал Генри, — няньку себе найдите, не путайтесь под ногами. Блядь.

— Извини, — тихо сказала я, но до меня никому и дела не было.

Питер потом, конечно, помог Генри поднять мотоцикл, присмотрелся к сколу — “Так, царапина, — объявил он, — починим без проблем”, — но я поняла, что трещина появилась не только на мотоцикле. Конни разглядывала меня с ледяным удивлением, словно я ее предала, — впрочем, может, так оно и было. Я сделала то, чего нам делать было нельзя. Высветила уголок тайной слабости, обнажила подергивающееся кроличье сердечко.

3

Хозяин заправки Flying A был толстяком, прилавок врезáлся ему в брюхо, и, чтобы проследить за тем, как я брожу между рядами с болтающейся у бедра сумочкой, он привставал на локтях. Перед ним лежала газета, но я ни разу не видела, чтобы он переворачивал страницы. Вид у него был устало-официальный, и в бюрократическом, и в мифологическом смысле — как у человека, который вынужден до скончания веков охранять вход в пещеру.

В тот день я была одна. Конни, наверное, дулась у себя в комнатке, в приступе праведного негодования запойно слушая Positively 4th Street. При мысли о Питере меня подташнивало — тот вечер хотелось пролистнуть, хотелось, чтобы мой стыд потускнел, усох до обозримых размеров, до сплетни о незнакомом мне человеке. Я начала было извиняться перед Конни. Парни, будто полевые врачи, склонились над мотоциклом. Я даже предложила оплатить ремонт и отдала Генри все, что было у меня в кошельке. Восемь долларов, которые он взял, насупившись. Наконец Конни сказала, что мне, наверное, лучше пойти домой.

Пару дней спустя я снова зашла к ним. Отец Конни открыл дверь почти мгновенно, точно ждал меня. С молокозавода он обычно возвращался за полночь, странно было видеть его дома.

— Конни наверху, — сказал он.

На кухонном столе у него за спиной я заметила стакан виски, водянистого, с солнечными зайчиками. Я была так зациклена на собственных планах, что не распознала катастрофы в воздухе, необычности самого его присутствия.

Конни лежала на кровати, юбка у нее задралась, была видна белая ластовица трусов, пористые бедра. Когда я вошла, она села, заморгала.

— Отличный макияж, — сказала она. — Это ты ради меня так накрасилась? — И снова откинулась на подушки. — У нас новости, ты оценишь. Питер уехал. Типа совсем. И — quelle сюрприз — с Памелой.

Она закатила глаза, но имя Памелы произнесла с извращенной радостью. Покосилась на меня.

— То есть как — уехал? — У меня в голосе уже подрагивала паника.

— Он такой эгоист, — ответила она. — Папа сказал, что нам, может, придется переехать в Сан-Диего. А на следующий день Питер свалил. Собрал шмотки, еще какие-то свои вещи. Наверное, к сестре ее поехали, в Портленд. Да я почти уверена, что туда. — Она дунула на челку. — Он трус. А Памелу разнесет, когда она родит, она из таких.

— Памела беременна?

Она недобро поглядела на меня.

— Сюрприз! То есть тебе все равно, что я могу уехать в Сан-Диего?

Знаю, мне в ответ нужно было расписать во всех подробностях, как я ее люблю, как буду тосковать, если она уедет, но меня как загипнотизировали — я думала только о Памеле, которая сидит рядом с Питером в машине, спит, склонив голову ему на плечо. Под ногами у них шуршат ависовские карты в прозрачных пятнах жира от гамбургеров, задние сиденья завалены одеждой и его пособиями по автомеханике. Думала о Питере, который поворачивает голову и видит ее пробор — белую полоску кожи. Может, даже целует ее, преисполнившись семейной нежности, хотя она спит и этого не чувствует.

— Может, он просто идиотничает? — сказала я. — Ну то есть, может, вернется еще.

— Да пошла ты, — сказала Конни.

Похоже, и она удивилась, что это сказала.

— Что я тебе сделала? — спросила я.

Конечно, мы обе знали что.

— Сейчас мне хочется побыть одной, — чопорно объявила Конни и уставилась в окно.

Питер едет на север с подружкой, которая, быть может, даже родит ему ребенка, — теперь не выкинуть из головы всей этой биологии, множащегося белка в животе у Памелы. Но Конни была здесь — пухлая фигурка на кровати, до того знакомая, что я могла прочертить все ее веснушки, отыскать на плече оставшуюся после ветрянки щербину. Конни, внезапно такая любимая, всегда была здесь.

— Может, в кино сходим? — спросила я.

Фыркнув, она принялась разглядывать бледные краешки ногтей.

— Питера тут больше нет, — сказала она. — Так что и тебе тут делать больше нечего. И вообще, ты в школу уезжаешь.

Мое отчаяние прорывалось все заметнее.

— Сходим на заправку?

Она прикусила губу.