Книга По воле Посейдона - Гарри Тертлдав

— Мы с отцом уже почти дозрели до того, чтобы по пути домой цепляться за стену, как тот геккон, которого мы с тобой видели утром, но да помогут боги тем из наших друзей, что живут далеко отсюда.

Прежде чем Менедем успел ответить, Филодем похлопал его по плечу и недовольно произнес:

— Ты мог бы заслужить репутацию получше, чем репутация бражника.

— Всему свое время, — ответил Менедем так философски, как мог бы ответить Соклей. — Когда наступает время для дел — да будут дела. Когда приходит время симпосия — да здравствует вино.

Он махнул рабу.

— Флейтистки и акробатки пришли?

— Да, господин, — ответил раб. — Они уже ждут.

— Хорошо, хорошо. Позовем их после того, как нас дважды обнесут вином.

Менедем чувствовал себя генералом, выстраивающим свою армию в наилучшем порядке.

Он хлопнул в ладоши, и все пирующие (а теперь симпосиаты), а также все рабы поглядели на него.

— Пусть смешают вино.

Все подались вперед. Будучи симпосиархом, Менедем устанавливал, насколько крепким будет сегодня вино.

— Пусть его смешают в следующих пропорциях: три части воды и две части вина.

— Я думал, ты прикажешь смешать вино с водой один к одному и в мгновение ока заставишь нас упиться, как македонян, — проговорил отец Менедема. — Даже три к одному — крепковато.

Менедем ухмыльнулся.

— Так повелел симпосиарх.

Никто, кроме Филодема, не жаловался на такое решение. Даже Соклей лишь оперся на локоть, наблюдая, как раб смешивает вино и воду в большом кратере посреди андрона. Наверное, он потому был так спокоен, что тоже ожидал: его двоюродный брат прикажет смешать вино с водой в равных частях.

«А может, надо было пить неразбавленное вино?» — подумал Менедем.

Но тут же покачал головой, отвергая эту идею. Тогда все слишком быстро заснут. Он хотел ощутить вкус вина — да, но он хотел еще насладиться симпосием всеми прочими возможными способами, пока будет это вино потягивать.

Когда вино смешали с водой, раб наполнил онохойю из кратера и стал разливать из нее напиток в чаши симпосиатов. Он начал с гостя, возлежащего на дальнем ложе, и продолжал наполнять чаши, постепенно приближаясь в Менедему и его отцу.

Когда чаша Менедема была наполнена, он поднял ее за обе ручки. Даже разбавленное водой, вино было сладким и крепким.

Все выпили разом: Менедем показывал пример остальным симпосиатам. Допив до дна, он сделал знак рабу, и тот, вновь зачерпнув онохойей из кратера, по второму разу наполнил чаши.

Теперь, прежде чем выпить, Менедем сказал:

— Пусть каждый что-нибудь споет или произнесет речь!

Речи произносились в той же последовательности, в какой наливалось вино. Как только Ксанф начал свою декламацию, Менедем понял, что совершил ошибку: торговец выдавал — слово за словом, и слов этих было невероятно много — ту самую речь, которую он не так давно произносил на ассамблее.

— Сегодня я слышал это уже дважды, — сказал Лисистрат, опрокидывая чашу куда быстрей, чем требовалось.

— Прости, дядя, — ответил Менедем. — Я не хотел…

Когда очередь дошла до Соклея, он пересказал речь, которую произнес Брасид у стен Амфиполя, закончив пояснением:

— Великие дела свершались там в прежние дни, когда в Амфиполе не было Кассандра.

— Этот афинский автор вложил свои слова в уста спартанца, или я — египтянин! — заявил Ликон. — Спартанцы обычно не говорят на ассамблеях, и они фыркают и заикаются вместо того, чтобы выпаливать что-то единым духом.

— Вполне возможно. — Соклей вежливо склонил голову перед старшим. — Никто, кроме самого Фукидида, никогда не узнает, какие из описанных в его книгах речей были действительно произнесены, а какие, по его мнению, лить следовало бы произнести.

— А ты что думаешь, дядя? — спросил Менедем Лисистрата.

Отец Соклея снял со стены лиру и под ее аккомпанемент спел стих Архилоха, в котором поэт, обольщая девушку, обещает, что он только ляжет на ее живот и лобок, но не войдет в нее.

Симпосиаты громко захлопали в ладоши.

— Конечно, мы всегда им так говорим! — крикнул кто-то, и все засмеялись.

Лисистрат махнул Менедему.

— Теперь твоя очередь.

— И впрямь. — Менедем встал. — Я прочту вам отрывок из «Илиады», в котором Патрокл убивает Сарпедона.

Эллинский язык, на котором он начал декламировать, был даже старше и звучал старомоднее языка, на котором писал Архилох:

Снова герои вступили в решительный спор смертоносный,

И опять Сарпедон промахнулся блистательной пикой;

Низко, над левым плечом острие пронеслось у Патрокла,

Но не коснулось его; и ударил оружием медным

Сильный Патрокл, и не праздно копье из руки излетело:

В грудь угодил, где лежит оболочка вкруг твердого сердца.

Пал воевода ликийский, как падает дуб, или тополь,

Или огромная сосна, которую с гор древосеки

Острыми вкруг топорами ссекут, корабельное древо, —

Так Сарпедон пред своею колесницей лежал распростертый,

С скрипом зубов раздирая перстами кровавую землю.

Словно поверженный львом, на стадо внезапно нашедшим,

Пламенный бык, меж волов тяжконогих величеством гордый,

Гибнет, свирепо ревя, под зубами могучего зверя, —

Так Менетидом воинственным, царь щитоносных ликиян,

Попранный, гордо стенал и вопил к знаменитому другу…[1]

Менедем так и не успел пересказать слова Сарпедона, обращенные к Главку, потому что Ксанф выпалил:

— Во имя эгиды Зевса, агривяне убили слишком мало ликийцев во время Троянской войны! Всего на расстоянии брошенного с Родоса камня в море до сих пор полно вонючих пиратов!

— Даже Геракл не смог бы добросить камень отсюда до Ликии, — сказал педантичный Соклей, но все остальные в андроне закивали, соглашаясь с Ксанфом.

Ликия лежала меньше чем в восьмистах стадиях к востоку отсюда, и за каждым ликийским мысом могли притаиться проворный пиратский пентеконтор или даже еще более проворная гемиолия, только и выжидающие момента, чтобы ринуться на судно честных торговцев.

Вместо того чтобы продолжать декламацию, Менедем кивнул отцу, который тоже выбрал отрывок из Гомера: из «Одиссеи», то место, где Одиссей и его товарищи ослепили циклопа Полифема. Перед этим Одиссей хитроумно представился циклопу как Никто, и когда другие циклопы спросили сородича, что случилось, он, естественно, не смог назвать им имя обидчика. Получалось, что его ослепил Никто, а не Одиссей или даже что его не ослепил никто. Симпосиаты улыбались этой игре слов.