Книга Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров - Александр Век

Тут, подозреваем, ряды сомневающихся резко поредеют. Человек же, который из умных, схватится, обомлеет, все бросит и станет дальше читать. И мало кто возьмется отрицать, что и в наше безудержное время навалом вокруг молодых особ, мечтающих о том же, о чем еще в 1935 году написал М.М. Зощенко. Материальное составляющее мечты существенно видоизменилось, а сама мечта – нет.

Конечно, о том, что М.М. Зощенко был не только автором смешных рассказов, тоже не всему народу известно. Некоторые уверены, что он постоянно шутил, хохмил, ерничал и всяческие анекдоты писал, и в этом ошибаются. Он, как потом выяснилось, был автором и нескольких печальных книг, в которых, конечно, смешного было немало, но куда как больше там грусти и пристального взгляда на всю эту «суету подлунную». Он написал «Возращенную молодость» и «Голубую книгу», «Повесть о разуме» и «Сентиментальные повести», «Письма к писателю», несколько грустных комедий и киносценариев, массу критических статей и фельетонов. И при советской власти ведущие актеры-чтецы по радио декламировали его рассказы. Один фельетон содержал, например, такую удивительную реплику:

«– Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».

А некоторые даже и в те весьма отдаленные годы являлись настолько продвинутыми людьми, что сравнивали Зощенко с Аверченко. И правильно делали. Двух замечательных сатириков обязательно нельзя было не сравнить. И только потом выяснили, что ошибались. Сравнивать надо не с Аверченко, а с Салтыковым-Щедриным и Гоголем. И планка тут поднялась настолько высоко, что стали Зощенко с этими двумя нашими классиками сравнивать по масштабу, остроте сатирического взгляда, выдающейся образности и, наконец, по бессмертию в памяти потомков. Ведь писал он преимущественно о «больной душе», а также, по замечанию В. Шкловского, о человеке, который «живет в великое время, а больше всего озабочен водопроводом, канализацией и копейками. Человек за мусором не видит леса». (Есть ли такие люди сейчас? Если есть, то насколько сильно они озабочены водопроводом, канализацией и копейками? Кто может ответить правду на эти два краеугольных вопроса окружающей современности?)

Конечно, в отличие от одного полномочного типа, ставшего историческим мусором, Зощенко себе не позволял хотя бы в шутку намекнуть на свое величие, а уж тем более на бессмертие. Совесть не позволяла. Он был человек в высшей степени совестливый. И сам он был при этом человеком очень мнительным. Красивый, одетый «с иголочки», очень остроумный – однако чрезвычайно мнительный. И от депрессии Зощенко тоже нередко страдал. Писал, правда, все равно больше о любви, чем о смерти. Хотя и о смерти тоже – пытаясь понять, что она такое и по каким причинам человек «внезапно смертен», какие скрыты за этой внезапностью трагические случайности:

«Тем более, повторяем, какой уж там смех, если одна дама потонула. Она потонула в реке. Она хотела идти купаться. И пошла по бревнам. Там, на реке, у берега, были гонки. Такие плоты. И она имела обыкновение идти по этим бревнам подальше от берега для простору и красоты и там купаться. И, конечно, потонула».

Философски Зощенко подходил и к самой жизни, к ее ожидаемым и неожиданным проявлениям. Как в период торжества социалистических товарно-денежных отношений, так и в глобальном срезе исторического процесса. И некоторые усматривали в этом кое-какие завуалированные намеки на величайшего из всех народных отцов, каким был И.В. Сталин, а то и на кое-кого из его предшественников:

«И вот тут, как нарочно, умирает у них прежний римский папа. Может быть, Сикст IV. Я, впрочем, не уверен в этом. И вот у них начинаются перевыборы. Может быть, пленум. Или там конференция специалистов по Священному Писанию. Одним словом – выборы».

Та поразительная легкость, с которой он начал писать еще в начале 20-х годов прошлого века, как и его «простонародная» речь, были плоть от плоти стихии уличной жизни и того грубого языка, на котором говорили «бедные» люди улицы:

«Вот, братцы мои, и праздник на носу – Пасха православная.

Которые верующие, те, что бараны, потащат свои куличи святить. Пущай тащат! Я не потащу. Будет. Мне, братцы, в прошлую Пасху на кулич ногой наступили!»

Или в другом рассказе, также вошедшем впоследствии в трехтомное собрание его сочинений:

«– Один такой дядя, довольно мордастый, в коротком полупальто, говорил своему соседу:

– Это, говорит, милый ты мой, разве у тебя болезнь – грыжа. Это плюнуть и растереть – вот вся твоя болезнь. Ты не гляди, что у меня морда выпуклая. Я тем не менее очень больной, почками хвораю».

Вот за этих «больных да хворых» писатель Зощенко очень переживал. Он страдал от их несовершенства, полного непонимания «чего это такое вокруг-то происходит» и всячески старался, чтобы пропасть между светлой человеческой мечтой и кошмаром повседневности хотя бы немного сократилась.

«Неврастения, идеологическое шатание, крупные противоречия и меланхолия – вот чем пришлось наделить нам своего „выдвиженца“ И.В. Коленкорова. Сам же автор – писатель М.М. Зощенко, сын и брат таких нездоровых людей, – давно перешагнул все это. И в настоящее время он противоречий не имеет. А если в другой раз и нету настоящего сердечного спокойствия, то совершенно по другим причинам, о которых автор расскажет как-нибудь после».

Возможно, что даже у Зощенко ничего бы забавного сочинить не получилось, если бы не трагические переломы ХХ века. Без громадного жизненного опыта, накопленного им на полях сражений Первой мировой войны и на фронтах Гражданской. Без массы освоенных им специальностей (от контролера поездов до агента уголовного розыска, всего более 20). Без удивительной памяти и редкого таланта, благодаря которому писателю удавалось так веселить и забавлять самые широкие слои населения. Его читали везде и с нетерпением ждали, когда он напишет что-нибудь еще. Все были уверены, что он такой же простой и задушевный, как они. Один из тех, что «в каждом трамвае штук по десять едут».

Что же касается «внешней и воздушной» легкости своих сочинений, то он ее никогда не скрывал. Он о своих сочинениях говорил:

«Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.

Может быть, поэтому у меня много читателей».

Может быть, и поэтому тоже. Хотя не все согласны с писателем, что он писал исключительно короткими фразами. Бывали и подлиннее:

«Без пяти четыре Забежкин сморкался до того громко, что нос у него гудел, как труба иерихонская, а бухгалтер Иван Нажмужинович от испуга вздрагивал, ронял ручку на пол и говорил:

– Ох, Забежкин, Забежкин, нынче сокращение штатов идет, как бы тебе, Забежкин, тово – под сокращение не попасть… Ну, куда ты торопишься?»

Вот этот вопрос «ну, куда ты торопишься?», быть может, являлся одним из самых трудных и занимательных в его творчестве. Ведь очень часто и даже почти постоянно герои Зощенко торопились неизвестно куда. Да и сражались они «ни за что». За комнатку с видом на помойку, за новые сапоги, за шайку в бане, за то, чтобы не в крематорий отвезли, а по-человечески похоронили. И вот уж столько лет тому. Столько лет! А вопрос «куда мы торопимся?» по-прежнему без ответа. Отчего вздрагиваем? Куда летим, стоим, сидим, плывем, едем? Какая иерихонская труба тревожит наш сон в городских джунглях или в сельском захолустье? Сами не знаем. И постоянно мы на перепутье, на стыке времен. Одно еще и кончиться не успело, а уже другое с визгом и криком вылетает из-за угла. И совершенно не понимает «бедный человек», в какую сторону кидаться теперь, куда бежать.