Книга Бастард де Молеон - Александр Дюма

— Это крест святого Иакова! — воскликнул рыцарь. — Верно! Но ты не ошибся, Мюзарон?

— Посмотрите сами, ваша милость.

— Солнце так сверкает, что я плохо вижу. Ну-ка, покажи, куда смотреть.

— Вон туда, мессир, вон туда… вдоль дороги… Видите два рукава реки? Развилку дороги видите?

— Да.

— Теперь смотрите вправо, на дорогу, что идет по берегу реки. Видите, как отряд мавра входит в городские ворота? Смотрите же, смотрите…

В этот миг солнце, которое до сих пор только мешало нашим путникам, пришло на помощь Мюзарону, высекая огненные искры из позолоченных доспехов мавров.

— Да, да, вижу! — воскликнул рыцарь. Затем, немного

подумав, добавил: — Гм! Мавр ехал в Коимбру и не понял слова «Коимбра». Чудеса какие-то! Прежде всего я попрошу дона Фадрике оказать мне любезность и помочь мне наказать мавра за подобную наглость. Но почему же дон Фадрике, столь благочестивый сеньор, чей титул ставит его в первый ряд защитников веры, терпит мавров в своем вновь отвоеванном городе, откуда он изгнал их? — продолжал вслух рассуждать рыцарь.

— Как почему, мессир? — перебил Мюзарон, хотя его и не спрашивали. — Разве дон Фадрике не приходится единокровным братом сеньору дону Педро, королю Кастилии?

— При чем тут дон Педро? — спросил Аженор.

— Как при чем? Неужели вы не знаете — признаться, меня это удивляет, ибо слухи об этом уже дошли до Франции, — не знаете, что у этой семьи врожденная любовь к маврам? Говорят, король просто не может без них обойтись. Мавры у него в советниках, в лекарях, в телохранителях, и даже в любовницах у него мавританки…

— Замолчите, метр Мюзарон, — прикрикнул рыцарь, — и не смейте вмешиваться в дела короля дона Педро, знатнейшего государя и брата моего прославленного друга!

— Брата, брата! — пробормотал Мюзарон. — Слышал я, чем кончается это его братство с маврами, — удавкой или взмахом кривой сабли. По мне, лучше иметь братом Гийонне, что пасет коз в долине Андорры и распевает песенку:

Я высоко в горах, Несчастный пастушок, — чем короля дона Педро Кастильского. Так вот я думаю.

— Можешь думать, что хочешь, — резко сказал рыцарь, — я вот думаю, что тебе лучше помолчать. Когда люди оказывают тебе гостеприимство, нужно хотя бы не говорить о них дурного.

— Но ведь мы следуем не к королю дону Педро Кастильскому, — возразил неисправимый Мюзарон, — а приехали в Португалию к дону Фадрике, властелину Коимбры.

— Неважно к кому, — перебил его рыцарь, — молчи, и все тут.

Мюзарон поднял свой белый берет с красным помпоном и поклонился с лукавой усмешкой, которую скрыли длинные, черные как смоль волосы, упавшие на его худое смуглое лицо.

— Если вашей милости угодно ехать, — сказал он, немного помолчав, — я ваш покорный слуга.

— Надо спрашивать это у твоей лошади, — заметил Молеон. — Ладно, если она не хочет идти, оставим ее здесь. Вечером, когда она услышит вой волков, сама прекрасно доберется до города.

Животное, словно поняв эту угрозу, с неожиданной резвостью поднялось и подошло к своему хозяину, склонив холку, все еще блестевшую от пота.

— Ну что ж, поехали, — сказал Аженор.

И тронулся с места, приподняв забрало шлема, которое опустил при встрече с мавром. Окажись здесь командир арабов, он смог бы своими острыми глазами рассмотреть красивое и благородное лицо, раскрасневшееся, запыленное, но выражавшее сильный характер; уверенный взгляд, тонкий, лукавый рот, белые, словно из слоновой кости, зубы и еще не заросший бородой, твердо очерченный подбородок — признак несгибаемой воли.

В общем, он был молодой, красивый рыцарь, этот мессир Аженор де Молеон, в чем он сам мог убедиться, глядя на себя в отполированный до блеска щит, который только что принял из рук Мюзарона.

Короткая остановка несколько приободрила лошадей. Они весьма резвым шагом двигались по дороге, которую теперь безошибочно указывал им стяг, развевавшийся над дворцом великого магистра ордена Святого Иакова.

Чем ближе они подъезжали к городу, тем чаще видели, как из ворот, несмотря на жару, выходят люди. Слышались трубы, и колокольный перезвон рассыпался в воздухе гроздьями радостных, переливчатых звуков.

«Если бы я послал Мюзарона вперед, — размышлял Аженор, — тот действительно мог бы поверить, что эта музыка и все эти церемонии затеяны в мою честь. Но сколь бы лестным ни был для моего самолюбия такой прием, надо признать, что вся эта суматоха вызвана иной причиной».

Мюзарон же усматривал в этом шуме явные признаки праздничного веселья и держался бодро, в любом случае предпочитая встречу с людьми радостными, нежели грустными.

Оба путешественника не ошиблись в своих догадках. Большое оживление царило в городе, и если на лицах жителей не угадывались радостные улыбки, которые, казалось, должны вызывать у них звон колоколов и звуки фанфар, то на их физиономиях были написаны те чувства, которые вызывает у людей застигшая их врасплох важная новость.

Аженору и его оруженосцу не нужно было спрашивать дорогу, им лишь оставалось двигаться вместе с толпой, которая следовала к главной площади города.

Когда они пробивались сквозь скопление народа на эту площадь и Мюзарон, прокладывая путь ехавшему за ним благородному рыцарю, щедро раздавал направо и налево удары рукояткой своего кнута, перед ними вдруг возник дивный мавританский алькасар, выстроенный для султана Мухаммеда, а теперь ставший дворцом молодого завоевателя Коимбры дона Фадрике; дворец осеняли высокие пальмы и пышные клены, которые клонились в ту сторону, куда в дни урагана гнул их ветер с моря.

Аженор и его оруженосец, хотя они сильно спешили, на мгновение замерли в восхищении перед огромным, причудливым сооружением, которое было украшено тончайшим кружевом из мрамора; казалось, что некий багдадский зодчий выполнил из топазов, сапфиров и лазуритов мозаики для сказочного дворца волшебниц или гурий. Запад — вернее, юг Франции — в те времена знал только романские церкви, мосты или акведуки древних римлян, но понятия не имел о тех стрельчатых арках и ажурных каменных трилистниках, которыми спустя столетие Восток украсит фасады его соборов и верхушки его башен. Поэтому коимбрский алькасар представлял собой диковинное зрелище даже для наших невежественных и жестоких предков, презиравших в ту эпоху цивилизацию арабов и итальянцев, которой суждено было позднее обогатить их культуру.

Застыв в изумлении перед дворцом, они все же заметили, как из двух боковых ворот дворца вышли стражники и пажи, ведя в поводу мулов и коней.

Обе эти группы, описав каждая полудугу, сомкнулись, оттеснив народ и освободив перед парадным входом, к которому вела лестница в десять ступеней, большое свободное пространство в форме лука, чью тетиву словно образовывал фасад дворца. Смесь яркой роскоши одежд Африки с более строгим изяществом западных нарядов делала неотразимо привлекательным это зрелище, очарованию которого поддались Аженор и его оруженосец, увидевшие с одной стороны, как сверкают золотом и пурпуром попоны арабских скакунов и одеяния мавританских всадников, с другой — как сияют шелка и чеканное серебро; но главное — их поражала та надменная гордость, что сквозила во всем, даже в поведении вьючных животных.