Книга Цусимский бой - Георгий Александровский

Он очнулся, когда его на носилках доставили к операционному столу. В своих воспоминаниях он скромно умалчивает, что первыми его словами по возвращении сознания были: «Доложите командиру, что орудие номер шесть вышло из строя. Двое при нем убиты. Командование батареей я передал мичману Сакеллари…»

Юный офицер, почти мальчик, не думал ни о ране, ни о боли, а только о своем долге.

Ни врач, ни находившийся на перевязочном пункте корабельный инженер Костенко не могли узнать в чумазом от угольной пыли раненом Туманова, и только, когда принесшие его санитары сообщили, кто он, они его засыпали вопросами: «А как наши дела?»

По молодому лицу с размазанной угольной пылью покатилась слеза от огорчения, что из-за этой пыли его батарея не могла так метко стрелять, как он этого хотел. Сделав попытку отмахнуться рукой, он от внезапной сильной боли только застонал.

Часть вторая. Кризис боя

Глава VI. Сила не берет

Согласно мнению капитана 2-го ранга Смирнова, точка поворота японского флота с целью лечь на параллельный курс с русской эскадрой находилась на курсовом углу в 34° по отношению к курсу норд-ост 23°, который вел русские корабли во Владивосток.

Сейчас же после поворота первых двух японских броненосцев «Суворов» открыл огонь с дистанции в 32 кабельтовых. Если последовательный поворот японского флота занял 15 минут времени, то русская эскадра, идя 9-узловым ходом, за это время должна была бы приблизиться на 10 кабельтовых к последнему поворачивающему японскому кораблю. Но, как мы знаем, этого не произошло – японская эскадра удерживала дистанцию боя между 28 и 32 кабельтовыми. Кроме того, если японская эскадра во время поворота находилась на таком остром курсовом углу по отношению к русскому флоту, то Рожественский, наверно, не пропустил бы возможности со своей стороны склониться влево и прорваться под кормой японского флота.

Поэтому более правдоподобными являются донесения адмирала Рожественского и капитана 2-го ранга Шведе и японские сведения, что в момент поворота японская эскадра находилась несколько выше траверза первых русских броненосцев. Головные японские корабли, развивая 15 узлов хода, начали постепенно выдвигаться вперед по отношению к русскому флоту, а дальнейшие поворачивающие корабли объявлялись на траверзе середины русской линии. Поскольку курсы обоих флотов были мало сходящимися, то дистанция медленно уменьшалась.

Если придерживаться этой последней схемы, то становится понятным, что наибольший эффект русская стрельба произвела на флагманский корабль японского флота «Миказа», по которому некоторое время сосредоточенно стреляли все 4 новых русских броненосца и который получил в первой стадии боя до 10 попаданий крупными снарядами. Следующим наиболее пострадавшим японским кораблем оказался броненосный крейсер «Асама», шедший пятым с конца, т. е. в середине японской линии. Японцам удалось скрыть от русских, что крейсер «Асама» уже в 2 часа дня должен был выйти из строя после того, как три русских снаряда разорвались на корме этого крейсера и повредили рулевое управление.

Таким образом, «Асама» был первым кораблем, вышедшим из строя обеих эскадр, почти на полчаса раньше первых двух русских кораблей, покинувших боевую линию. Во время выхода из строя в «Асама» попало еще 9 снарядов, произведших пробоину около ватерлинии, и, пока крейсер заделывал пробоину, его корма села на 5 футов. После временного исправления повреждений «Асама» в 2 часа 55 минут присоединился к отряду броненосцев под флагом адмирала Того и только в 5 часов вечера вернулся на свое старое место, в эскадру адмирала Камимуры.

Когда русские орудия пристреливались к какому-нибудь японскому кораблю, то он покидал строй, описывал коордонат и шел тем же курсом на несколько увеличенном расстоянии, а потом снова занимал свое место в строю. Русские корабли без крайней нужды этого маневра не делали, так как неприятельский огонь после выхода из строя одного корабля переносился с тем большей интенсивностью на соседние корабли. Временное облегчение для себя покупалось ценой большого количества жертв со стороны своих соратников. Боевые традиции Российского Императорского Флота не знали подобной практики. Наоборот, самоотверженное поведение командира «Осляби», подставлявшего бока своего искалеченного корабля за других, как раз отвечает этим освященным веками традициям. Но японский флот был более молодым и не обремененным правилами рыцарского поведения в морском бою. Японские корабли выходили из строя чаще русских, и это обстоятельство помогло им скрыть факт повреждения крейсера «Асама».

Поэтому на русских кораблях не заметили эффект своей стрельбы по японским судам, что, конечно, отразилось на бодрости духа русских моряков. Вот какое впечатление о бое вынес капитан 2-го ранга Семенов, находившийся на «Суворове»: «Неприятель уже закончил поворот; его 12 кораблей в правильном строю, на тесных интервалах, шли параллельно нам, постепенно выдвигаясь вперед. Никакого замешательства не было заметно. А у нас? – Я оглянулся. Какое разрушение! Пылающие рубки на мостиках, горящие обломки на палубах, груды трупов… Сигнальные и дальномерные станции, посты, наблюдающие за падением снарядов – все сметено, все уничтожено… Позади “Александр III” и “Бородино”, тоже окутанные дымом пожара…»

– Что? Знакомая картина? Похоже на бой 28 июля? – крикнул из своей башни лейтенант Редкин.

– Совсем то же самое, – ответил Семенов и тут же поясняет в своих воспоминаниях, что это было сказано неискренне. Было бы правильнее сказать: «Совсем не похоже».

«Ведь 28 июля за несколько часов боя “Цесаревич” получил только 19 крупных снарядов… А теперь снаряды сыпались беспрерывно, один за другим. Такой стрельбы я не только никогда не видел, но и не представлял себе…

За шесть месяцев на Артурской эскадре я все же кой к чему пригляделся: и шимоза, и мелинит были, до известной степени, старыми знакомыми, но здесь было что-то совсем новое. Казалось, не снаряды ударялись о борт и падали на палубу, а целые мины. Они рвались от первого соприкосновения с чем-либо, от малейшей задержки в полете… Поручень, топрик шлюцбалки были достаточны для всеразрушающего взрыва… Стальные листы рвались в клочья и своими обрывками выбивали людей… Железные трапы свертывались в кольцо… Неповрежденные пушки срывались со станков… Этого не могла сделать ни сила удара самого снаряда, ни тем более сила ударов его осколков. Это могла сделать только сила взрыва…

А потом – необычайно высокая температура взрыва и это жидкое пламя, которое, казалось, все заливает. Я видел своими глазами, как от взрыва снаряда вспыхивал борт. Конечно, не сталь горела, но краска на ней. Такие трудногорючие материалы, как пробковые койки и чемоданы, сложенные в несколько рядов, траверзами, и политые водой, вспыхивали мгновенно ярким костром… Временами в бинокль ничего не было видно – так искажались изображения от дрожания раскаленного воздуха…

Нет. Это было не то, что 28 июля…

Мое недоумение еще усиливалось тем обстоятельством, что ведь шимоза, как и мелинит, дает при взрыве густой черный или зеленовато-бурый дым (на это мы довольно нагляделись в Порт-Артуре). Такие снаряды тоже были и в этот роковой день, но те, которые словно заливали нас жидким пламенем, все жгли, все разрушали с какой-то до сих пор неведомой силой – они давали облако совсем не густого рыжего удушливого дыма и массу едкой гари, носившейся в воздухе белыми хлопьями…