Книга Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман

— У старины Гринлифа все в порядке, — отвечаю я. — Они с Люси поругались.

— Из-за чего?

— Не знаю, не прислушивалась. Наверное, Люси сделала какую-нибудь гадость.

Понимаю, что поступаю неблагородно по отношению к сестрам — особенно к Люси, — но я не простила им то, как они обращались с моей матерью. Они на протяжении многих лет так ужасно себя вели, что я, наверное, не сумею их простить, даже если они попросят. Но такая возможность мне не представится, поскольку им даже не придет в голову, что их поведение заслуживает порицания. И все же очень приятно думать, что однажды они раскаются и попросят прощения — не у меня, у мамы.

Вдруг я вспоминаю, что не послала Люси благодарственную записку за подаренное ею столовое серебро с гравировкой и посуду для ребенка. Что требует этикет в подобных случаях? Нужно ли посылать записку? А если да, то что написать? «Спасибо за подарок, но, к сожалению, ребенок не сможет им воспользоваться»? Может быть, все вернуть? А если отправитель изо всех сил постарался подчеркнуть, что подарок куплен в дорогом магазине, где к покупке бесплатно прилагаются упаковка и белая ленточка? Может, попросить совета у знающих людей? Я наверняка не первая сталкиваюсь с этой проблемой. Завтра выйду в Интернет и поищу сайт, где общаются матери умерших детей. Возможно, кто-нибудь сумеет ответить на мой вопрос.

Обычно я стараюсь избегать подобных сайтов, как и разнообразных реабилитационных групп. Компания других скорбящих матерей меня не утешит, а только вгонит в еще пущее уныние. Аналогично компания счастливых матерей. Не считая Джека, я способна выносить лишь общество людей, которые никогда не были — или не будут — родителями. Как мой приятель Саймон, одинокий гомик. Джек однажды предложил посетить психологический тренинг для родителей, переживших потерю ребенка. Я показала ему статью в «Таймс», где речь шла о том, что люди, пережившие утрату близкого человека, не получают ощутимой пользы ни от участия в подобных вещах, ни от психологических консультаций.

— Ты разговаривала с мамой? — спрашивает Джек.

Я киваю. Разумеется. Я каждый день разговариваю с мамой, иногда по нескольку раз, если она беспокоится. Она постоянно беспокоится за меня после смерти Изабель. Я стала вечной маминой собеседницей и живо интересуюсь проблемами благотворительного общества округа Берген и Добрососедской ассоциации Глен-Рок.

Джек выключает свет. Его рука осторожно ложится на бедро, мизинец касается сустава, места, где кожа стала дряблой и мягкой после беременности.

Я напрягаюсь.

— Ты не против, если я почитаю? Что-то не хочу спать.

— Конечно.

Его разочарование настолько очевидно, что даже смешно. Джек похож на пятилетнего мальчика, который открыл рождественский подарок, ожидая увидеть там пистолет, а взамен получил книжку.

Бедный Джек. Наверное, женясь на женщине десятью годами младше, он полагал, что жизнь превратится в статью из журнала «Пентхаус». Полтора года наши ночи были просто вакханалиями страсти, после которых мы засыпали изнеможенными и потными. Джек, наверное, думал, что это будет длиться вечно и ему придется принимать виагру, чтобы оставаться в форме. Но прошло уже два с половиной месяца с того дня, как я в последний раз позволила ему прикоснуться ко мне со страстью. Два с половиной месяца с того дня, как родилась Изабель.

Я читаю роман о молодых жителях Нью-Йорка, чья жизнь — череда блестящих ресторанов, вернисажей, садомазохистских клубов, метамфетамина. Это — единственное, что я могу читать в последнее время. Никаких детей, никаких намеков на продолжение рода. Когда понимаю, что Джек спит, то выжидаю несколько минут, заложив книжку пальцем, потом загибаю страницу, бесшумно кладу книгу на столик и тихонько открываю ящик стола, где хранятся наиболее интимные, тайные атрибуты брака. Презервативы, смазки, синий вибратор с серебристым наконечником. Пинцет, которым я выщипываю волоски у Джека между бровями и у себя на груди. Сигарета, спрятанная в спичечном коробке. Конверт с фотографиями.

За неделю до родов я подарила Джеку цифровой фотоаппарат. Он несколько месяцев дразнил меня, что будет снимать на видео роды и то, как я избавлюсь от содержимого прямой кишки, прежде чем вытолкнуть головку ребенка. Я знала, что это пустые угрозы: Каролина забрала видеокамеру Джека при разделе имущества. Еще она прихватила фотоаппарат. А моя камера, «Никон», слишком продвинута, чтобы Джек научился с ней управляться. Муж сделал не так уж много фотографий. Не так много, как мне хотелось, не так много, как сделал бы, если бы знал, что эти снимки — единственная память о нашем ребенке.

Семнадцать фотографий Изабель Гринлиф Вульф. Джек загрузил их в компьютер, прежде чем она умерла, и заказал распечатки в интернет-салоне. Они прибыли по почте, и я забрала их, не сказав Джеку.

На первой — лицо Изабель, лиловое от натуги, глаза закрыты, щеки надуты, над бровью — пятнышко слизи. Тело еще находится внутри меня. Сделав эту фотографию, Джек передал камеру Фелиции и склонился рядом с доктором Брюстером. Он положил руки поверх докторских, как его учили, и подхватил Изабель в протянутые ладони. Когда малышка ощутила холод и ласковое прикосновение отца, то испустила пронзительный крик, но замолчала, как только доктор Брюстер вытер ее и положил мне на живот. Фелиция настояла, чтобы девочке позволили пососать, прежде чем взвесить ее и обмерить, и Изабель немедленно вцепилась в грудь, будто всю жизнь этим занималась или только и ждала шанса присосаться к груди, которую считала своей неотъемлемой собственностью.

Вот две фотографии, на которых Изабель взвешивают, на одной из них видны цифры: три килограмма четыреста граммов. Хороший вес. Средний. Идеальный. Вот фотография доктора Брюстера, который держит Изабель на руках. Вот Изабель с Фелицией. Вот размытая фотография, на которой Джек и вторая медсестра купают Изабель — спустя примерно час после рождения. Вот более четкая фотография: Джек в палате, держит Изабель. Он улыбается до ушей. Один глаз у ребенка открыт, другой закрыт, а в правом углу снимка виднеется моя распухшая ступня в зеленом больничном носке. Это единственный снимок, на котором мы, все трое, вместе.

Вот три фотографии Изабель со мной, в постели. Волосы у меня сальные и немытые, они как будто прилизаны, лицо круглое, припухшее. Тело выглядит так, словно его накачали насосом и оно вот-вот взорвется. Изабель, наоборот, невероятно красива для новорожденной. У нее пухлые щечки, голова покрыта мягкими темными волосиками, которые завиваются над ушами. Джек говорит, у Уильяма были точно такие же, но в два месяца все выпали.

У моей дочери рот Джека — крошечные губки сливового цвета — и круглые глаза, отнюдь не похожие на щелки, как у других младенцев. Они ярко-синие. Разумеется. Джек и Фелиция говорят, трудно судить, у детей глаза меняются, но я узнаю этот цвет где угодно.

Последние фотографии — Изабель в ее первый и единственный день дома. Изабель в кроватке, спит. Изабель на диванной подушке. Изабель на пеленальном столике, без подгузника, вся попка вымазана черной липкой гадостью, которую я вытираю, старательно изображая отвращение — язык высунут, глаза скошены. Изабель в новом подгузнике, чистая, свежая, в чересчур большом для нее комбинезоне. Изабель на коврике из овечьей шерсти, который кто-то нам подарил. Изабель на постели, крошечное тельце на белой простыне, похожее на пятно, слишком маленькое для того, чтобы задержаться в этом огромном пустом пространстве надолго.