Книга К Лоле - Максим Лапшин

Пройдя между корпусами, я одновременно с сигналом окончания четвертой пары оказался на пороге буфета. В четыре часа пятнадцать минут в буфете нашего института можно купить стакан кофейного напитка бурого цвета и пирожное «кольцо с орехами» — продавщица обязательно положит его на мокрую тарелку — это так же обыденно, как и то, что орехи начинают сыпаться на стол, а не в рот, как только начинаешь его есть. Жуй внимательно, как это делает Читатель, джинсовой громадой возвышающийся справа от меня, и как за ближним к выходу столом ест Соня, румяная девица с первого курса физико-технического факультета.

— Помнишь, ты меня про Дженни Герхард спрашивал? — говорит Читатель, поворачивая ко мне свою огромную голову. — У меня возникла идея: она — это Драйзер в юбке. Сам посуди, какая, к дьяволу, фантазия у финансиста. Стоическая, вот какая… Черт, от этого кофе неприятный осадок на языке остается. Замечаешь?

— Да, есть что-то такое. Наверное, посудомойщики пьют одеколон из наших стаканов.

— Ты думаешь? Тогда я скажу тост.

— Нет, лучше я. Мне только что накатило в голову одно изречение школьного учителя по физике: «Кто считает мой предмет скучным, может записаться на факультатив по химии, но, насколько мне известно, там в спиртовки наливают керосин. Где же чистота научного эксперимента?!» Его звали Джон Петрович, он был лысый и почти глухой. Однажды, облокотившись на кафедру, он заснул на уроке, а мы открыли окно и стали играть в снежки собранным с подоконника снегом. Никто не заметил, как учитель встал и вышел из класса. Видимо, он так устал в тот день от школы, что предпочел уйти от нас в лаборантскую, чтобы спокойно сидеть там, глядя на черно-белый портрет Мэрилин Монро, или передвигать ящички с измерительными приборами. Давай, Читатель, выпьем за свободный полет фантазии!

Мы клацнули гранеными стаканами и отпили по глотку мертвящей жидкости. Остатки выплеснули в лицо буфетчице.

— Антон, убери крупинку с подбородка, — сказал Читатель, наваливаясь на стол, отчего столешница скрипнула и накренилась. — Я не люблю больших писателей. Таких, как твой Драйзер. Мне жаль потраченного на них времени. Лучше бы я, как и ты, занимался баскетболом или серьезнее относился к учебе.

— Разве я отстаиваю его особую ценность? Что ты, я всего лишь отношусь к нему как к общему знакомому.

Подошла Соня. Она кротко улыбнулась Читателю и строго посмотрела мне в глаза:

— Здравствуй, Антон. Как зовут твоего приятеля?

— Это Читатель. Знакомься, пожалуйста. Читатель, это Соня.

— Почему у вас такое имя? — удивилась она, одновременно раздумывая, удобно ли сесть рядом с нами.

— Все зовут его Читатель, — сказал я.

Соня села, поставив на узенькие колени свой блестящий черный сундучок. Одну руку она положила на его пухлую ручку, второй поправила тонкие мягкие волосы.

— Ты почитаешь мне вслух, Читатель? — спросила она.

— Конечно, — смущенно ответил Читатель. — Есть очень сильная вещь — «Ночь в Лиссабоне», тебе обязательно понравится.

— Великолепно, — заулыбалась Соня. — Вот и договорились.

Глядя друг на друга, мы молчали. Не знаю, о чем думал Читатель, а я не мог думать ни о чем, просто смотрел на профиль сидящей с нами девушки, а потом перевел взгляд на расплющенное пятно отраженного света на столе. Его сияние напоминало блеск ремелиовладельца. Как правило, ремелиовладелец похож на гирлянду из желтых шаров и плавно изогнут полумесяцем.

— Ты когда книгу вернешь? — спросила Соня, отрываясь от разглядывания украшенной одноцветной арабеской салфетки в руках Читателя.

Задавая вопрос, она чуть приподняла подбородок, придавая голосу строгости, а до этого, как я заметил, в разговоре с Читателем, наоборот, слегка опускала лицо, словно заранее соглашаясь. От этого она менялась и вызывала во мне то образ змеи, то образ матери.

А действительно, устрица, когда ты книгу вернешь? Лола обещала приехать в конце января, потому что собиралась начать новый семестр студенткой модельного факультета, а для перевода ей понадобится время. Надеюсь, что после возвращения мы сможем с ней видеться чаще. Оставшиеся до нашей встречи два месяца покажут мне зимний почерк печали и, пожалуй, научат этому почерку следовать. Соревнуясь с чередующимися днями в тишине, мы ляжем на белый до и после нас январский лист, и Вернувшаяся Лола взметнет все это вверх, разделяя на неодушевленных и простых.

Но в конце января Лола не приехала. На новогодней открытке, которую я ей отправил, худосочный амур в белоснежной пижаме с нарисованными золотой краской кудрями и сандалиями летел над крохотным незнакомым городом, зажав в руке праздничную лампочку.

Текст:

«Привет! С Новым годом! Как твои дела? У нас в последние две недели разразился такой отчаянный снегопад, что дворники панически бежали с улиц, бросив работу, и задорные студенты немедленно заняли их места. Вообрази, как вместо тягучего вставания в 7.00 с жалобами и нытьем ко второй, а чаще к третьей паре происходит подъем, до без пяти восемь — швыряние снегов широкими фанерными лопатами, потом душ, на завтрак огромный кусок жареной колбасы с белым хлебом, затем автобусный рывок и встреча с недоуменным взглядом преподавателя, который, наверное, думает: „Как же этим краснощеким читать теорему Котельникова? У них из ноздрей пар, будто они не студенты, а скаковые лошади“. Бодрый первый час сменяется рассудительным вторым, и тогда особенно четко думается о тебе. „Вокруг, возможно, Лола“, — первый час говорит второму. Я оглядываюсь, пытаясь разгадать прозвучавший из сердца намек. Тебя нет поблизости, но ты непременно в моей груди. Приезжай скорее. Еще раз с праздником и всего наилучшего. Пока!»

После того как открытка была запечатана, а конверт опущен в общажный почтовый ящик с нацарапанным на нем «Кораблев жив», писательский зуд не прекратился. Письмо брату на Север и две открытки родителям его только усилили. Несмотря на то что до экзамена по спецразделам матанализа оставалось всего два дня и я уже три раза брал в руки истерзанный предшественниками учебник, вместо проверенных уравнений я начинал следовать — не глазами, не мыслью, а чем-то иным — бегущему сквозь вечернюю комнату потоку, в котором летели напряженные фигуры — моя и многих других.

Новое и интересное чувство, Лола. В такой момент сердце погружается в невидимый океан тепла. Медлительные подобия подводных зверей водят хоровод отвлеченных понятий, кораллы неотшлифованных образов затеняют глубинное гнездо птицы смысла. Я — наученная грамоте рептилия, пишущая в темноте страницы без точек, запятых и тире мелким струящимся почерком, предчувствующая приближение времени суток, когда все слова вновь лягут тяжелыми вавороками на пограничные камни дня. Я был однажды на море, и расскажу тебе о нем чуть позже, это хорошая стихия для бледных и немых, но, кажется, я обретаю голос.

Когда я в первый раз позвонил тебе, сидя в темной, коричневой изнутри будке на телеграфе, мне казалось, я вот-вот совсем его потеряю: каждый зуммер в трубке звучал за его счет. Не подумай, что ты разговаривала с роботом, это был живой я, только с одним огромным ухом и очень маленькими, съежившимися горлом и языком.