Книга Варварский берег - Валерий Большаков

– Глупенькая ты… Угу… – засветился Пончик и протянул Чаре руку.

Девушка ответила улыбкой ослепительной радости, и они помчались к костру. Их встретили криками.

Пламя поднималось высоко, горело жарко – Пончик даже испугался, не опалит ли оно Чарочку, – и прыгнул, сжав девичью ладошку. Пахнуло жаром, шибануло дымом, и они приземлились не разняв рук.

– Ты мне чуть пальцы не склеил, – радостно сказала ведуница, дуя на ладонь.

– Прости, пожалуйста.

– Да ладно… – улыбнулась Чара и закричала: – Купаться, купаться!

Молодежь завопила и, на ходу стаскивая рубахи, понеслась к реке.

Пончик ринулся за ними, но Чара вцепилась в него двумя руками:

– Побежали на озеро!

Навалилась из полутьмы кузня и отвалилась. Накинуло запахом тины из пруда. А вот и озеро, посеребренное луною.

Чара скинула венок и стащила через голову рубаху.

Лунный свет облил ее тело, скатился, очерчивая округлости, обрамляя тени в ложбинках.

Пончик распустил гашник, развязал тесемки, поскидал всё с себя и, снова взяв Чару за руку, завел девушку в озеро.

– Ой, какая теплая! – запищала Чара и поплыла.

Пончик нырнул следом. На глубине вода была холодной, но поверху ее будто подогрели.

Наплескавшись, Пончик и Чара вышли на берег.

Поодаль, за деревьями, клубились светящиеся дымы, ветер доносил до них безутишные песни и выкрики.

Девушка прижалась к Пончику спиной, и он, чуя холодок услады, положил ладони на упругие, не по возрасту большие груди, ощутил, как деревенеют соски, и бросился целовать шею лебединую, плечи царственные…

Обцеловав всю спину жарко вздыхавшей Чары, Пончик добрался до тугих ягодиц – не больно-то и ущипнешь! Но целовать их – одно удовольствие.

– Ладушко мое… – умирающе сказал девичий голос. – Чарочка…

Их ложем была поляна. В изголовье шумел бор, оттуда тянуло смолой и хвоей. В ногах плескалось озеро.

Муаровая тучка была шторкой, задернувшей нескромный лунный фонарь.

И лишь большая серая сова, отдыхавшая в старой кузне после охоты, следила, как свивались два нагих тела, становясь одним целым, как скрещивались ноги и соприкасались губы.

Птицу пугал горячий шепот любви, и сладкие стоны, и бурное дыхание.

Но потом двое изнемогли, «из жара страсти вернулись вновь во хлад и явь», счастливые и умиротворенные. Сова сердито нахохлилась и задремала…

…Возвращаться в страшный, опасный, вонючий реал было гадко и мерзко. Шурик вздохнул.

Всего год он прожил с Чарой, а потом сработал какой-то там гомеостазис мироздания, и их с Олегом перекинуло в будущее. Всего-то на шестьдесят с лишним лет, но о первой своей любви пришлось забыть навсегда – Чара, если и дожила до тех лет, была уже древней старухой.

Глаза запекло, и Шурка скривился.

– Может, отбой? – пробормотал он. – Ради разнообразия. Угу…

– Правда что. Спим!

Евгений Комов улыбнулся, не раскрывая глаз. Отбой…

Удивительно, но он ощущал покой и даже некую затаенную радость. Да, он раб на галере, ну и что?

Главное, что вокруг снова прошлое, где они с Пахой нашли себя. После дембеля их пристроила Валентина Федоровна, ушлая тетка, любившая, чтобы ее звали бизнес-леди.

Но кликуха в народе иная ходила – Валендра.

Валендра что-то такое-этакое мутила против Быкова-старшего, ну и велела проследить за Быковым-младшим.

А тот с Суховым в прошлое перешел! Ну и они следом, толком не понимая, куда попали.

В лето 938-е от Рождества Христова. О, как!

А обратно через двадцать четыре года вернулись, как Штирлицы. Мужики в полном расцвете сил, точно знающие, с какой стороны у меча острие.

И до чего ж смешно вспоминать себя тогдашнего, пацана-позорника! Как их тогда местные варяги прижучили!.. Срамота! Если б не сиятельный – всё, пипец котенку.

А как они в самый первый раз в Альдейгьюборг попали – кино и немцы!

…За рощицей древних, бугристых, необъятных ив открылся городишко – с крепостью, с избами и теремами, всё как полагается.

И Евгению сразу стало поспокойней – человечьим духом запахло. Товарищи по несчастью переглянулись и кивнули друг другу.

– Мы как будто в кино попали, – проговорил Павел.

Комов сумрачно кивнул. Толку-то, что спокою прибавилось. Всё равно не по себе ему было. Не то чтобы страшно, а как-то так вот… смутно, томно.

Холодок нет-нет да и пробегал по хребтине. Уж больно чужой мир простирался вокруг – неприветливый, опасный, злой.

На берегу торчали шесты с развешанными для просушки ловецкими сетями. Земля вокруг серебрилась, пересыпанная рыбьей чешуей, и здорово воняла.

Тут и там в воду уходили дощатые мостки на сваях, а у самой реки, простирая парной запах, стояли низкие баньки.

Евгений быстро оглядел крепость, базар у речки, толпу продавцов и покупателей, толчею судов, качавших мачтами.

Потом перевел взгляд на Павла. М-да. Спору нет, их камуфляжный прикид очень удобен, но в этом тридевятом царстве, тридесятом государстве так не ходят.

Почесав щетину на подбородке, Комов сообразил, что к чему, и снял с пальца огромный перстень-печатку с рубином.

– Пошли-ка, – бросил он.

– Куда?

– Упакуемся по-здешнему.

– А-а… Да.

У причалов отбою не было от мужиков, предлагавших прямо со своих здоровенных плоскодонок сухую рыбу и хмель, орехи, мед, соль, зерно и толокно.

Высмотрев пузатого купца в расшитой рубахе, с бородой, окрашенной по арабской моде в огненно-рыжий цвет, Евгений сунул работнику торговли под нос перстень, повертел, чтобы на солнце заблестело, и стал пальцами тыкать – в себя, в Паху, в торгаша.

– Одежда, понял? – сказал он, то свой комбез теребя, то рубаху на купчине щупая.

Глазки у торговца заблестели, как тот рубин, – он закивал головой, выражая полное взаимопонимание, и подозвал мальца, приказав тому что-то… не разбери-пойми что.

Вскоре пацаненок вернулся, волоча целую охапку одежд. Переобуваться Паха с Жекой не стали – с армии к берцам привыкли, но переоделись.

С рубахами-вышиванками они мигом разобрались, а вот со штанами закавыка вышла – ни ширинок на них, ни молний, только дырки на поясе, а сквозь них шнурок пропущен.

– А пуговицы где? – вознегодовал Лобов. – Жека, да они все пуговки пооторвали! Прикинь?

– Успокойся, – сказал Комов, – до пуговиц тут еще не додумались.

– Чё, в натуре?! А как тогда… – Подвязывай!