Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

Думанский брезгливо развернул сверток и, прочитав на серебряной пластинке, искусно впаянной в рукоятку: «Адвокату Думанскому от благодарного негоцианта», удивленно воскликнул:

— Да уж, эту бестию ничто не образумит! Каким был, таким и остался! Наверное, уговорил приставов в суде подменить на такой же… Алексей Иванович, голубчик, вы держите его пока у себя! Не следует потакать даже «невинному» беззаконию.

Раскланявшись, довольный, что устранился от неприятного дела, Викентий Алексеевич оставил Молли с Сатиным tête-à-tête[13]договариваться об условиях сотрудничества, а сам поспешно вернулся на поле. Перерыв подходил к концу, вот-вот должен был начаться второй тайм. «Теперь самое время развеяться… Но все же, как хороша! Удивительная женщина!» — невольно восхитился Думанский и с наслаждением ударил по мячу.

VI

В привычный час Викентий Думанский явился на службу, готовый с головой уйти в дела. Вежливо раскланявшись с присутствующими, он поспешил к себе в кабинет. Картина, открывшаяся взору корректного Викентия Алексеевича, была весьма неожиданной.

— Что здесь творилось в мое отсутствие?! — возопил адвокат.

На пороге тут же выросла тщедушная фигурка секретаря. Бедный служащий был столь испуган разгневанным видом начальника, что не мог выговорить и слова: он беспомощно хватал ртом воздух, издавая лишь нечленораздельные звуки.

— Я вас спрашиваю, что здесь происходило? — требовал отчета Думанский.

В кабинете царил невероятный бедлам: ящики письменного стола были выдвинуты до отказа, дверцы шкафов какой-то злой дух распахнул настежь, обнажив их деревянную плоть, — содержимое, в беспорядке разбросанное по всему помещению, свидетельствовало о еще недавно бушевавшей здесь стихии.

— Отвечайте же, кто учинил этот разгром? — Думанский едва сдерживал праведный гнев.

— М-м… Видите ли-с, Викентий Лексеич, тут ваша супруга… С вашего позволения, тык скыть… Я не смел препятстыть… — переминаясь с ноги на ногу мямлил секретарь. Казалось, он готов провалиться сквозь землю, будто был виноват в чем-то непоправимом.

— Зачем она пожаловала?.. Да полно вам! Перестаньте дрожать-то, а лучше скажите вразумительно.

— Ваша супруга только что была здесь, — набравшись смелости, наконец ответствовал секретарь. — Она, простите, все время кричала, что вы взяли какие-то порошки. Вот-с!

Думанский мгновенно покраснел и весь как-то сник. Подчиненный, уловив пикантность ситуации, в которую попал господин начальник, сразу обрел самообладание — перед ним стоял Думанский, которого незачем было бояться. В тоне секретаря появилась уверенность, даже некоторая игривость:

— Мадам также сетовала, что вы отобрали все ее деньги.

— Хм. Спасибо, — тихо произнес Викентий Алексеевич, стараясь не смотреть в глаза подчиненному. — Думал, что хоть здесь буду избавлен от ее истерик!

Секретарь совсем уже освоился с ситуацией и сам принялся было наставлять патрона:

— Не стоит так убиваться, Викентий Алексеевич. Даст Бог, все образуется: мало ли что между близкими людьми бывает? Она и еще сказала…

Думанский отрезал:

— Оставьте! Не желаю о ней слышать… И кстати, в ваших советах не нуждаюсь.

— Прикажете здесь убрать? — осведомился приструненный секретарь.

— Ась? — И опять отведя взгляд в сторону, Думанский мучительно выдавил: — Н-нет уж. Я сам… Да! Вот еще что. Должен вас предупредить: потрудитесь впредь сюда никого без моего ведома не впускать.

Подчиненный угодливо осклабился:

— Кофе-с принести?

В ответ адвокат только вяло махнул рукой — маленький человек исчез за дверью.

Думанский подошел к окну и уставился в одну точку. Там, на дворе, у каретного сарая возились дети прислуги, копошились какие-то мужики, до слуха Викентия Алексеевича долетали обрывки площадной брани, но перед его глазами стояла только картина вчерашней ссоры с женой. Он вспомнил, как застал ее в своем домашнем кабинете. Жена что-то разыскивала среди деловых бумаг на столе. Увидев его, Элен бросила:

— Ты взял?

— Дорогая, есть какие-то рамки приличия. По какому праву?..

— К ч…ту приличия! Плевать на ваши приличия и на тебя, правоведа!.. Ты взял ЭТО?!

— Почему вы разговариваете со мной в таком тоне? Я не намерен это терпеть!

Взгляд ее глаз был страшен: в нем сплелись воедино безумие порочной страсти и отчаянная ненависть. Она разбрасывала вещи и бумаги.

— Где? Зачем ты это взял? Прячешь от меня, да?.. Мое! ЭТО только мне! Не смей трогать, негодяй! Я ведь все равно найду… Ну где же, где же… А, ч-ч…рт!

Думанский попытался обнять ее за плечи и, сдерживая чувство брезгливости, произнес:

— Довольно. Успокойтесь… Вы больны, Элен, а эта гадость совсем погубит вас. Вам бы душу облегчить, исповедоваться…

— Хватит проповедей! Отдай немедленно!!! Слышишь, ты?! Ханжа! Сушеный сноб! — она сорвалась на крик, схватила что-то со стола и, скомкав, бросила ему в лицо.

Думанский едва выносил эти бесконечные сцены, этот визгливый, режущий слух голос, однако и на сей раз ему удалось сохранить присутствие духа.

— Успокойтесь. Мне не до ваших фантазий и истерик, ступайте к себе. Элен, я ничего не брал! Послушайте, вам давно пора показаться хорошему врачу. Я все устрою: лучшую лечебницу, новейшие лекарства, покой и уход… Вы же были совсем другой, Элен! Я любил вас когда-то, но этот яд… Когда я ухаживал за вами, я и подумать не мог…

Жена в исступлении бросилась на него.

— Мерзавец, ты клялся передо мной, перед Богом и людьми быть со мной в горе и в радости… Как врал! Тебе нужны были только мои деньги. Еще святошу изображал, бездарный актеришка! А теперь хочешь упрятать меня в желтый дом, да? Вот цена твоей любви!

Викентий Алексеевич насильно усадил ее в кресло. Ее трясло как в горячке, она явно не отдавала себе отчет в том полубреде, что срывался с запекшихся губ:

— Господи, кто бы знал, как мне плохо… Ты мучаешь меня, живу, как каторжанка какая-то… как монашка в затворе… Ты лишил меня свободы — у тебя одни дела на уме… Я хочу бывать в обществе, мне нужен воздух, аромат богемных кругов! Я задыхаюсь без поклонения: мужчины не видят моей красоты… Почему у нас нет своего выезда — это все твоя патологическая жадность! Да ты просто хочешь сжить меня со свету, сгноить, но я не позволю, не дамся! Это я испорчу тебе карьеру, это я разорю тебя, уничтожу, это я, это я, я…

Взглянув на жену, он невольно поразился, какие изменения произошли за последнее время в ее внешности. «Куда подевалась та нежная романтичная девушка-институтка, та добрая Элен, которая не могла спокойно видеть мертвую птичку и как-то целый вечер плакала над книгой про Антона-горемыку? Та красавица, что мечтала стать моим добрым гением? Вместо нее — совершенно незнакомая и чужая женщина! Абсолютно белое безжизненное лицо, совсем как у мраморной статуи. Будь моя воля, того, кто ввел в моду пить уксус, сослал бы на самые страшные сибирские рудники без суда и следствия! Ну уж во всяком случае не взялся бы защищать ни за какой гонорар. Зрачки величиной с булавочную головку, ноздри нервно подергиваются… Не иначе, готовится устроить очередной спектакль, напугать взрывом эмоций. А потом наигранное в бреду незаметно для нее самой станет настоящим. Непременно надо ее как-нибудь успокоить, а то не пришлось бы снова посылать за доктором. Подальше от греха! Вчерашние „Ведомости“ как раз писали о том, к чему приводит женское неистовство, мещанка Селиванова в состоянии экзальтации откусила своему сожителю два пальца на левой руке… Господи, как же я сам измучился с ней!»